И наконец, эти царапины на лице. Откуда они?
Томас перевернул тело. На спине трупа зияла еще одна весьма глубокая рана.
— Если его убили ударом в бок, зачем тогда наносить еще удар в спину? — вслух высказал свое недоумение Томас.
Он наклонился и с близкого расстояния пристальнее вгляделся в рану. Потом сжал в кулаке невидимый клинок и мысленно нанес трупу удар. По-видимому, на этот раз замахивались сверху: лезвие вошло с правой стороны, удар был направлен вниз и вбок. Зачем кому-то, оказавшись лицом к лицу с Генри, понадобилось обегать его кругом, чтобы поразить в спину?
Он перевел взгляд обратно на рану в боку и сравнил размер отверстия здесь и в спине. Дыра в спине выглядела достаточно большой, позволяя предположить, что клинок вошел в тело полностью. Меньшее отверстие в боку означало одно из двух: или использовали совсем маленький нож, или лезвие вошло в тело Генри только до половины. Последнее более вероятно, подумал Томас.
— При ударе в бок нож мог проткнуть Генри легкое, но рана недостаточно глубокая, чтобы достичь сердца. Впоследствии она, конечно, все равно оказалась бы смертельной, — пробормотал он, — та же, что в спине, должна была убить его на месте.
Еще несколько минут Томас провел, осматривая тело в надежде, не обнаружится ли еще что-нибудь важное. Ничего. Тогда он выпрямился, набрал побольше воздуха и перевернул тело обратно на спину, причем проделал это с такой осторожностью, словно Генри был еще жив. Томас старательно натянул простыню, чтобы спрятать тело от любопытных глаз, и, не сказав больше ни слова, погрузился в задумчивость.
Как любой человек, Генри имел свои недостатки и, возможно, даже заслуживал наказания. Но такого? Томас бросил взгляд на очертания тела под простыней.
Никакой человек и никакие люди не имели права его убивать. Откуда у смертного, далекого от совершенства, право отнимать жизнь у себе подобных?
Вероятно, время, проведенное в тюрьме, научило Томаса с большим по сравнению с другими людьми недоверием подходить к вопросу, вправе ли вообще человек решать, кому какой смертью умереть. С этим он легко готов был согласиться. Если же совсем не кривить душой, то в глубине души он вообще оставлял лишь за Богом — не за людьми — право решать, заслуживают ли преступления, за которые теперь полагалось сжигать, вешать и четвертовать ближних, подобного наказания. Ведь то, что для одного справедливость, для другого излишество и распущенность. Кому тогда решать, что правильно?
Прошлым летом он наблюдал, как творится человеческое правосудие. Однажды он даже помог его отправлять. Сейчас, глядя на изувеченное тело Генри, он спрашивал себя, было ли у него на это право. А что, если суровая кара не лучший выбор и правильнее будет подождать, пока естественная смерть не предаст виновного в руки Божьего правосудия? Томас был в нерешительности. Или нужно оставлять выбор самому грешнику?
— Если грешнику открылась глубина его греха, то не должен ли он поспешить на Божий суд? — Томас тут же в страхе отверг эту мысль. — Прости меня, Господи, за такие мысли! Если дальше так рассуждать, получится, что самоубийство не грех, раз оно дает человеку скорее предстать пред Богом, а это уже самая настоящая ересь!
Он отвернулся от тела. Не следовало ему задумываться о подобных вещах. Такие вопросы лучше оставить для философов и святых. За недолгий срок он уже повидал столько насильственных смертей, а ведь Бог не благословил его ни спокойной верой человека, имеющего призвание к монашеской жизни, ни характером солдата, сердце которого загрубело от созерцания подобных вещей.
Томас повернулся и пошел прочь от тела, лежавшего на скамье, но вдруг остановился. Он точно видел какое-то шевеление. Прямо перед собой, ближе к двери.
Вот опять. У Томаса не было никаких сомнений. В полутьме кто-то двигался. Потом он расслышал легкое шарканье ног.
Постаравшись сделать так, чтобы тот, кто наблюдал за ним, кто бы он ни был, не догадался, что его присутствие обнаружено, Томас перекрестился, словно только что закончил молиться. Потом он наклонил голову и медленно, как будто погруженный в размышления, направился к выходу из часовни.
Дойдя до того места, где он заметил движение, он нагнулся, вроде как разглядывая свой башмак, а на самом деле искоса внимательнейшим образом вгляделся в темноту. Там снова шевельнулась тень — еще более темная, чем окружавший ее полумрак. Томас выпрямился и повернулся в сторону подвижного темного пятна.
— Что ты тут делаешь, Ричард? — спросил он.
— Чем-чем занимался мой внук? — губы Адама против его воли расплылись в улыбке. Хотя он провел ладонью по усам и по рту, чтобы прогнать веселье, смех легко преодолел все эти ухищрения. — Что, прямо в часовне?
— Да, милорд. Охотился на драконов в часовне, так он мне сказал, — ответил Томас.
— И как, поймал? — спросила Элинор.
— Одного меня, — улыбнулся Томас. — Я сказал ему, что не в характере драконов зимой забираться в часовни, так что теперь он знает, что подобная охота вряд ли сулит богатую добычу.
— Но как он удрал из своей комнаты? — Улыбка исчезла с лица барона.
— Видимо, выполз потихоньку, прихватив с собой лошадку… — начала было Анна.
— …а потом по лестнице и в снег и ледяной ветер, — щеки Адама вспыхнули от гнева. — Нет, сестра, не говорите, что это ваша вина. Я сам сказал, что на его няньку можно положиться и что вы можете оставить его под ее присмотром. Будь проклято мое решение, во всем виновата она. Она-то где была, вот что я хотел бы знать? Готов поклясться, спала где-нибудь, удобно устроившись в укромном уголке, а мальчик мог простудиться насмерть, пока от теплого очага шел в промозглую часовню.
Анна покачала головой.
— Честное слово, милорд, этот мальчик точно выкован из железа. Еще вчера был еле жив, а уже сегодня носится по коридорам, словно дикарь.
Элинор кивнула.
— Точь-в-точь как его отец.
— Как угодно, но нянька была чересчур небрежна и понесет наказание за подобную нерадивость, — Адам поднял руку, подзывая пажа.
Элинор наклонилась и перехватила его руку.
— Отец, будь добрым и прости ее. Она всегда проявляла усердие и любит мальчика без памяти. Он так быстро поправился, что мы все решили, что опасность позади. То, что она прилегла ненадолго, не значит, что она пренебрегает своими обязанностями. Она имела полное право так поступить, потому что, когда сестра Анна оставила Ричарда на попечение доброй женщины, он сам спал глубоким сном.
— Или притворялся, — понизив голос, сказала Томасу Анна.
Услышав ее слова, Адам взглянул на обоих и тоже улыбнулся.
— Любой из нас мог совершить эту ошибку, — продолжала Элинор.
— Вот в этом я не уверен, дитя мое. Но ради тебя я буду милосерден. Ведь и правда, большой беды не вышло.
— По крайней мере, он не видел тела, — прошептал Томас на ухо сестре Анне, на сей раз уже с большей осторожностью, — этого я испугался прежде всего, но он мне сказал, что только что вошел, когда я уже собирался уходить.
Элинор кивнула в сторону монаха.
— Я думаю, брат Томас достаточно припугнул его, чтобы отбить охоту к приключениям в часовне или где-то еще без присмотра.
— Я сделал все что мог, милорд. Я сказал ему, что он подверг Гринголета опасности, взяв такого молодого коня с собой в незнакомое место без надлежащей подготовки. Я разрешил ему скакать только под присмотром и рядом с жилыми покоями, пока его лошадь приобретет необходимый опыт для преследования драконов в темных закоулках.
— И когда же Гринголет приобретет нужное умение? — в улыбке барона снова обозначились признаки веселья.
— Ваш внук спросил меня о том же, и я сказал ему, что он сможет скакать, где пожелает, когда я проведу с конем занятия и смогу подтвердить, что теперь Гринголет достаточно обучен для таких погонь.
Адам кивнул.
— Может быть, вы его и убедили. Мой внук слышал много рассказов про монахов-воинов, так что ему нетрудно будет поверить, что человек в рясе знает толк в лошадях и в войне. Когда мне было столько же лет, сколько Ричарду, я посчитал бы такое объяснение достаточным, хотя с ним и нелегко было бы смириться. — Тут его лицо утратило веселость: — Ладно, довольно об этом. Ты что-то хотела рассказать мне, дочь, — что-то, имеющее отношение к этому подлому убийству?
— Да, отец, — и Элинор принялась пересказывать ему то, что она услышала от Исабель, опустив разве что грубые намеки той и смягчив наиболее резкие выражения. О сне же и вовсе не сказала ни слова.
— Если угодно знать, что я думаю, — произнес Томас, когда она замолчала, — у жены сэра Джеффри был прекрасный повод убить лорда Генри.
Адам покачал головой.
— Я никогда не одобрял того выбора, который мой друг сделал, женившись во второй раз, — если эта шлюха вообще может называться его женой, учитывая, что Генри первым познал ее. Сейчас ярость от того, как она поступила с порядочным человеком, еще больше мешает мне рассуждать здраво.
