Филип не выдержал.
Он выругался и проклял коричневую пудру Маршалла, и лишь в последний миг удержался от того, чтобы не сравнить ее с порошком от насекомых, в котором его королевское высочество, несомненно, нуждается. Он ринулся к двери, однако остановился на пороге, привлеченный кротким взглядом невозмутимого Хопвита.
– Милорд, если позволите…
– Да, Хопвит? Я… прошу прощения за плохие манеры. В чем дело?
Хопвит упорно разглядывал узор на турецком ковре.
– Ваша светлость, вы очень переменились, – заявил он.
– Переменился? Как?
– Но я не думаю, – продолжал Хопвит, по-прежнему не отрывая взгляда от ковра, – что истинные друзья вашей светлости будут этим недовольны. Лично я доволен.
Филип некоторое время молча смотрел на слугу, а затем выбежал вон.
Наверное, он совершил грубый промах, и все же… Дженнифер Бэрд! Она так близко и одновременно так далеко от него!
Он поспешил вниз, в будуар жены.
Над головой, словно огромный веер или вентилятор, шуршал апрельский дождик. Хотя коридор был устлан ковром, в коротких бриджах все же было холодно. И снова он собрался постучать, но замер на пороге в нерешительности.
Большинство мужчин почитали бы за счастье быть женатыми, хотя бы в мечтах, на такой женщине, как Хлорис. В свои двадцать пять лет она находилась в расцвете красоты. Ее красота была яркой, а сама она выглядела очень зрелой. Светло-карие глаза под тонкими подведенными дугами бровей на лбу, сверкающем белизной, мило косили и сулили блаженство – хотя Филип подозревал, что его жена не склонна выполнять обещания. Даже ее прическа словно завлекала в ловушку: невозможно было оторвать глаз от ее длинных и густых рыжевато-золотистых волос, густо посыпанных пудрой. Хлорис лукаво постреливала глазками из-за веера, которым постоянно томно и кокетливо обмахивалась.
Хотя Филип впервые увидел свою жену двадцать четыре часа назад, он испытывал к ней искреннюю неприязнь.
Почему? Почему?
Возможно, его раздражал ее манерный певучий голос – Хлорис как будто подражала актрисе Милламант в какой-то пьесе. Возможно – в конце концов, мы любим тех, кто любит нас, – дело было в ее презрении к нему, которое она даже не скрывала при посторонних. Она слегка выпячивала нижнюю губу, бросала на него беглый взгляд, только и всего. Филип считал ее притворщицей, однако в глубине души испытывал к ней странное чувство близости и родства. Как будто в какой-то другой жизни Хлорис и в самом деле была его женой.
При последней мысли он похолодел. Он болтается между двумя мирами! Но в любом месте, в любом столетии над ним тяготеет судьба, рок, предопределение… Он пришел к жене, чтобы кое-что выяснить, и он все узнает, будь он проклят! Филип резко постучал в дверь.
– Ваш супруг, дорогая, – сказал он.
– Ах! Входите, пожалуйста, – отозвался из-за двери приторный, протяжный, манерный голос.
И он вошел, готовый к судьбоносному разговору.
Глава 2. «Ах, Хлорис! Могу ли я быть безмятежным, как прежде…»
Хлорис, леди Гленарвон, не спеша переодевалась к обеду.
На стенах, оклеенных серебристыми обоями с узором, изображающим красно-зеленых попугаев в золотых клетках, в консолях горело множество свечей. Пола не было видно под грудой надушенных платьев, осмотренных и забракованных. Горничная Хлорис, румяная и хорошенькая девушка по имени Молли, беспомощно стояла посреди этого беспорядка.
Сама Хлорис непринужденно развалилась в кресле стиля Людовика XV – видимо, обстановка доставляла ей величайшее наслаждение. Ее длинные рыжевато-золотистые завитки, блестящие и уложенные, еще не были посыпаны пудрой. На ней были дневные чулки, прикрепленные к поясу новыми (доставленными контрабандой) подвязками, о которых отзывались французскими словами «tendresse» и «sincerite» – «нежные» и «надежные». Ножки Хлорис были обуты в дневные туфельки марокканской кожи.
Кроме чулок и туфель, на Хлорис не было ничего. Любой мог счесть ее красивой и желанной, хотя, на вкус Филипа, в восемнадцатом веке женщинам не помешало бы почаще принимать ванну. Итак, Хлорис развалилась в кресле, поставив одну ногу на скамеечку, и на губах ее заиграла улыбка, исполненная вежливого, рассеянного презрения.
– Молли, не уходите, – бросила она.
Молли, пунцовая от смущения, попятилась к двери.
– Не уходите, – повторила Хлорис, томно взмахивая рукой. – Полно! Неужели между мною и его светлостью происходит нечто такое, чего нельзя видеть целому свету? Вы что-то хотели, любовь моя?
– Да.
– Чего же, скажите на милость?
– Мне нужны сведения.
– Господи, благослови! Неужели сведения нельзя почерпнуть из книг?
– Эти – нет.
Что-то в его голосе заставило ее выпрямиться.
– Вы больше не работаете над собой, сэр?
– Хватит ваших сцен, мадам. Они мне надоели.
Хлорис выпрямилась. От прерывистого дыхания рыжевато-золотистые локоны задрожали над плечами. В светло-карих глазах мелькнула ярость; ожив, ее оленьи глаза придали лицу теплое, человеческое и манящее выражение. Они волновали его, несмотря ни на что.
– Вот уже два года, – заявила она, – я замужем за самым мягкотелым и слабохарактерным существом. Если бы не ваше происхождение и в особенности не ваше состояние, милый Филип, неужели вы воображаете, что вас терпели бы в клубе «Уайте»? Терпели! Они смеются над вами! Над вами смеются даже посыльные!
– Неужели? – переспросил Филип, глядя в угол комнаты.
– И вы еще удивляетесь, что между нами так мало любви?
– Я ничему не удивляюсь, мадам. Несомненно, у вас другие интересы.
– Ну вот тут вы лжете, – прошептала Хлорис, сладко улыбаясь и склонив голову набок. Я никогда не была вам неверна! Ни единого раза! На публике я изображаю преданную жену больного мужа…
Она снова начала играть роль, на сей раз подражая ужимкам и прыжкам леди Тизл из «Школы злословия»: молодая своенравная жена старого мужа. Он готов был убить ее!
– Однако и наедине, – продолжала она тихим голосом, – я остаюсь самой верной женой! О моей преданности известно всему свету! Врачи, милый Филип, дали вам год жизни. Я не такая дура, чтобы из-за одной оплошности лишиться ваших денег! Пятьдесят тысяч годового дохода – вещь весьма полезная!
Он продолжал стоять без движения и смотреть на нее в упор.
– Должно быть, вы об этом догадывались? – почти взвизгнула Хлорис.
– Я многое узнал, дорогая моя.
Хлорис застыла в нерешительности. Она не хотела – да и не могла – говорить откровенно. Светло-карие глаза под тонкими, выгнутыми бровями окинули его вороватым взглядом – снизу вверх.
– Отчего вы так изменились со вчерашнего дня?
– Изменился? Как я изменился?
– Ах! Вы как будто стали другим человеком. Изменилось все ваше поведение. У вас другой голос, походка. Даже манера держать руки.
– Руки? – Филип был не на шутку озадачен.
– Да и не только! – Хлорис провела кончиком языка по полным, ярко накрашенным губам и заговорила мягче. – Не скрою, пару раз ваше поведение напугало меня, и потом еще… Нет, наверное, нет. Та кошмарная сцена вчера у Джексона…
«Если бы я понимал, что там вчера произошло!»
– Жаль, – прошептала Хлорис, не глядя на него, – что два года назад вы не были таким! Но даже сейчас, Филип, я нахожу вас…
– Каким, мадам?
– Не неприятным, – ответила Хлорис.
Держась совершенно непринужденно, чувствуя себя в высшей степени уверенно, Хлорис тряхнула своими локонами, откинулась назад и, полуприкрыв веки, оглядела его.
– Ну, признайтесь, Филип. Ведь вы-то не находите меня… я не внушаю вам отвращения?
– По крайней мере, мадам, – вежливо ответил он, – я полностью отдаю себе отчет в своих чувствах.
Мертвая тишина.
Хлорис вдруг побелела и стала как будто прозрачной, словно хрупкая фарфоровая чашка на просвет. Лицо ее, еще секунду назад теплое и манящее, превратилось в маску, дышащую ненавистью.
– Молли! Мой халат!
Торопясь подать халат, Молли споткнулась. Халат был очень большой – розовый, стеганый, расшитый множеством ленточек. Когда Хлорис лениво встала, а Молли завернула ее в халат, Филип мысленно выругал себя.
Черт побери, и зачем он только ляпнул не подумав! Сосредоточившись сердцем и душой на Дженнифер, он нажил смертельного врага в той, кто, как он подозревал, и без того не была ему другом. Он словно бы блуждал во мраке, пытаясь отыскать в томной красотке сходство с женщиной из своей другой жизни. И не находил ничего; по крайней мере, так ему казалось. Возможно, одно ее замечание… Однако если что-то и мелькало, то искра узнавания почему-то относилась к Молли, горничной, а не к Хлорис. К чему бы это? Молли и Хлорис примерно одного роста, то есть невысокие; они говорят одинаково манерно – возможно, у одной манерность врожденная, а у другой благоприобретенная. И больше между ними нет ничего общего! Непонятно… И оттого не менее странно и страшно!
