Он знал, что задевает жену за живое, и улыбнулся, когда она тут же горячо воскликнула:
– Что может быть глупее утверждения: «Бандит для публики становится привлекательнее красноармейцев». Или: «Пошлую песенку «На морском песочке я Марусю встретил» распевают теперь по ресторациям, развращая советскую молодёжь».
– Наизусть помнишь своих оппонентов! А что там про Яшку-артиллериста писали?
– «Кутила, враль и дамский угодник не мог стать на сторону революционного народа».
– Но ведь спектакль не сняли, Люсенька, как ни старались эти критики.
Минувшей осенью они смотрели премьеру «Свадьбы в Малиновке» – оригинальный спектакль, который был заявлен, как героико-романтическая оперетта. Это был дебют творческого трио Авах, Рябов, Юхвид. Успех был сногсшибательный, как и последовавшая затем критика. А Петрусенко сразу же сказал:
– Эта оперетта переживёт своих создателей. В ней есть истинно народный дух, как в «Шельменко».
В первые годы после Гражданской войны Людмиле Илларионовне, как и многим, казалось – идеология Советского Союза и свободное художественное творчество несовместимы. Уехали в эмиграцию многие мастера живописи, не принятые новой властью и не понятые гегемоном-пролетариатом. Но вот началась борьба за всеобщую грамотность, потом множество молодых людей хлынули на рабфаки, в институты. Стали открываться художественные выставки, и они не пустовали, организовались в больших городах общества художников, а в 33-м году был создан Союз Художников СССР. Среди его членов оказалось довольно много известных ещё с дореволюционных лет имён. Появились новые интересные живописцы, жизнь диктовала и новые темы картин. Людмила Илларионовна ничего не упускала. Всплеск культурной жизни очень радовал её, словно возвращал в молодость.
Когда Митя привёз из Крыма холст с пейзажем, она долго смотрела с улыбкой, повернулась к Дмитрию и Елене, глаза сияли.
– Работа истинного мастера! Илья Иванович тебе лично подарил? Поздравляю. Я узнала его руку, даже если бы не было подписи. Цвет, колорит, тяготение к гиперболической подаче – это Машков.
– Значит, он известный художник? – улыбнулся Дмитрий. – Я так и подумал, вид у него презентабельный. Оказался, впрочем, простым человеком.
– Чтоб ты знал, Митенька, люди творчества обычно и есть простые, доступные. Таланту присуща открытость… А Машков и в самом деле художник именитый. Я запомнила его ещё в десятом году, тогда прогремела выставка под названием «Бубновый валет». Целая плеяда молодых авангардистов тогда оказались на слуху: Кандинский, Кончаловский, Фальк, Лентулов, Малевич. Илья Машков тоже. Он не уехал, остался в стране. Может быть потому, что происходит из простой семьи, из крестьян. Учился в Московском училище живописи, талантлив, всего добился сам. Казалось бы – зачем сейчас его экзальтированная манера, все эти натюрморты с веерами, снедью, черепа, зеркала… И писать откровенно на злобу дня он не стал. Хотя, кое-что есть, но я вижу в этих картинах не слишком и скрытую иронию… А вот же – лет десять, кажется, назад звание ему дали заслуженного деятеля искусств… Спасибо, Митенька, порадовал.
– Пейзаж отменный. – Викентий Павлович смотрел, склонив голову. – Вон купальщица идёт из моря, торопится, волны её нагоняют. А, Митя? Дул ветерок свежий? В паруса? Или я ошибаюсь, и ты не выходил в море на шаланде? Или что там – баркас, кажется?
Викентий Павлович днём не присутствовал на совещании в УГРО, был занят. Сейчас, вечером, вся семья была в сборе. У них давно выработалась традиция: если Викентий Павлович и Дмитрий хотели поговорить о делах приватно, они поднимались наверх, в комнату Кандауровых. Но сейчас Митя сел на диван рядом с дядей, и стало понятно – рассказ можно слушать всем. Тут же пристроилась Елена, которую он обнял за плечи. Людмила Илларионовна по давней привычке уютно прижалась к мужу, подобрав под себя ноги. А Володя вообще втиснулся между отцом и дедом.
Викентий Павлович дважды прерывал рассказ вопросами. Первый раз спросил:
– Юноша-татарин говорит по-русски с акцентом? А у встреченного человека акцента не заметил?
Дмитрий чуть сдвинул брови:
– Об этом речь не шла… Думаю нет, иначе сказал бы мне.
– Мог быть из наших немцев. Там, кстати, в Крыму, есть колонии ещё с Екатерининских времён. Но, скорее всего, просто хорошая подготовка.
Второй раз поинтересовался, сколько времени занял переход на баркасе до бухты Ташир-Лиман. Митя понял его, кивнул:
– Да, я посчитал. Всё совпадает. Карим подходил к своей деревне как раз в такое время, когда этот человек и должен был оказаться там.
– Шпион! – воскликнул Володя.
Он-то чаще всего прерывал отца. Елена вообще слушала молча, а Людмила Илларионовна спросила лишь: был ли Митенька у Коровинской виллы «Саламбо» и много ли там сейчас роз? Раньше, сказала она, там был прекрасный розарий, вьющиеся розы обвивали стены, и сам Константин Алексеевич очень любил рисовать розы. Володя же то спрашивал, какой парус был на баркасе, то видел ли отец пещеры на Адаларах, то…
– Прямо сразу и «шпион», – одёрнул мальчика отец. – Это лишь одно из предположений. И вообще, мне кажется, нынешняя шпиономания – это… очень преувеличено, скажем так.
– Нет, Митя, – Викентий Павлович улыбнулся грустно, не соглашаясь. – Что же ты думаешь, их нет, этих шпионов? В Германии такая мощная разведка ещё со времён Первой мировой!
– Расскажи, дед! – схватил его за руку внук. – Ты всё знаешь, ты так интересно рассказываешь!
– Умеешь ты, Володька, попросить. Ладно, вот тебе небольшая история. Когда-то давно мы с твоей бабушкой отдыхали на знаменитом курорте Баден-Баден в Германии. В каком году это было, Люсенька?
– В десятом. И я тогда ещё была далеко не бабушка.
– Верно, Володя. Моя жена тогда была ещё молодой и очень красивой, твоему отцу исполнилось лишь шестнадцать лет, нашему Саше – десять, а Катюше – четыре, и она как раз поехала в Баден-Баден с нами.
– Я знаю, – воскликнул мальчик. – Вы там тогда встретились с лётчиком Сергеем Ермошиным, героем Испании. А ещё он вывез на своём самолёте от беляков раненого дядю Колю Кожевникова. Он был таким смелым! Его бы ни за что не сбили, но он сам… Спасал нашего советского лётчика…
– Верно, мой мальчик, Серёжа Ермошин всегда был хорошим человеком и отличным авиатором.
Викентий Павлович обнял плечи внука, помолчал несколько минут. Знаменитый ещё в начале века спортсмен, а потом один из первых русских авиаторов Сергей Ермошин не смог оставаться в своей Южной Африке, у Оранжевой реки, когда началась война в Испании. Она называлась гражданской, но все понимали: идёт битва с фашизмом – первый открытый бой. Ермошин, несмотря на свой возраст – 58 лет, – стал бойцом Интернациональных бригад, обучал испанских лётчиков, летал с советскими пилотами, восхищаясь умением молодых ребят из страны, которую давно покинул, но всегда любил. Год назад он погиб в неравном бою – двое против пятерых. На втором самолёте был советский лётчик. Ермошин увидел, как берут в кольцо самолёт товарища. Наверное, другого выхода у него не было: он пошёл, стреляя в упор, на главную машину противника, тараня её. Об этом подвиге писали газеты, вернув стране уже почти забытое славное имя…
– Тогда в Баден-Бадене Сергей и мне помог. Там обосновалась банда убийц и фальшивомонетчиков, вот их мы и раскрыли. Но даже не подозревали, что в этом курортном городке уже тогда существовало и другое опасное гнездо. Германская разведка имела там специальную школу по обучению шпионажу. Это теперь и я, и твой отец знаем об этом, даже с некоторыми подробностями.
– Расскажи, дед! Можно, папа? Ты же знаешь, я – могила!
– Ну и выражение, – Елена иронично покачала головой. – Конечно дедушка расскажет. Нам тоже интересно. И мы тоже… умеем хранить секретную информацию.
– Теперь особой секретности в этом нет, время прошло… Школа в Баден-Бадене была серьёзным заведением. Суровый режим, каждодневные лекции, доклады, экзамены. Курсанты должны были забыть свои имена – получали номера. Чему только их не учили: писать секретными чернилами, читать и составлять карты, знать военную форму всех армий, название воинских частей, знаки различия. Курсанты не должны были знать друг друга, чтоб, в случае чего, не выдать. На лекциях все сидели раздельно и в масках, закрывающих половину лица, разговаривать запрещалось. За ними самими постоянно следили специальные офицеры, брали на заметку все склонности, привычки. В этой школе, только уже позднее, когда началась Первая мировая война, обучалась и знаменитая «фрейлейн Доктор» – немецкая шпионка Элизабет Шрагмюллер.
– Она, верно, была сестрой милосердия? – спросила Людмила Илларионовна.
– Разве я тебе о ней не рассказывал? – удивился Петрусенко. – Моё упущение. Интересная личность, из самых талантливых в своей области. Происходила из старинной вестфальской семьи, владела всеми основными европейскими языками, училась в университете и в двадцать шесть лет стала доктором философии. А вот сестрой милосердия стать ей и в голову не приходило, даже когда началась война. Уж не знаю как, но она ощутила своё истинное призвание – стать разведчиком.
