Иван заслушался колокольной музыкой, которая враз отогнала печаль, и, хмыкнув себе под нос, произнес:
— Справился, значит, Челяднин.
День обещался быть удачным, и Иван решил встретить его весело. Анастасия Романовна просила сделать двоюродного брата окольничим. Иван Васильевич усмехнулся, вспомнив о том, что он приготовил сюрприз всем Захарьиным. А сейчас самое время, чтобы научить пономаря звонить так, как следовало бы. Видать, малой еще, не обучен.
Иван Васильевич обладал сильным голосом, а когда по малолетству, забавы ради, случалось петь на клиросе,[43] то он поражал певчих и дьяконов своей музыкальностью. А однажды митрополит Макарий, обычно скуповатый на ласковое слово, не то в шутку, не то всерьез обронил:
— Эх, хороший певчий из тебя, Ванюша, получился бы! Да вот чином не вышел. Государем уродился. Вижу, как ты петь любишь и «Аллилуйю» лучше любого певчего протянешь. Голосище у тебя такой, что только в церкви служить.
Иван и сам чувствовал, что церковное песнопение ему дается на удивление легко, и там, где певчие фальшивят, царь легко схватывает нужную интонацию. Красуясь своей способностью перед челядью, он с удовольствием учил певчих вытягивать нужный лад.
Десятилетним отроком, шастая без присмотра по двору, царь сошелся со старым, известным на всю Москву пономарем, который кожей пальцев чувствовал сплав меди и серебра, дивно певший под его умелыми руками. Он-то и научил малолетнего Ивана Васильевича звонить так, что от великой радости распирало грудь, и вряд ли находился равнодушный, слышавший столь чудное звучание. И сейчас, потешая челядь и бояр, Иван взбирался иной раз на колокольню и ошалело, подобно безродному отроку, бил в колокола.
Пономарь обомлел, когда увидел царя, поднимающегося по лестнице. Сейчас Иван не выделялся среди прочих — на нем обычная монашеская ряса, клобук,[44] натянутый на самые глаза. Только уверенная царственная поступь и величественная стать отличали его.
— Батюшка, — посмел прервать колокольный звон пономарь. — Честь для меня какая великая! Неужели сам звонить будешь?
— Буду, — отозвался царь, — ты сойди вниз и слушай, как в колокола бить пристало.
Иван Васильевич любил звонницу не только за радостную музыку колоколов и за прохладу меди, которая могла обжечь пальцы; отсюда он любил смотреть на Москву — за крепостной стеной посады, извилистая гладь рек. Однако и этим не заканчивались его владения, они уходили дальше в лес, в поля и терялись на границе неба.
Голуби, взбудораженные звоном, летали над крышей колокольни, и Иван слышал беспокойное похлопывание крыльев.
— Бом! Бом! — принялся раскачивать язык колокола Иван Васильевич.
А внизу собиралась челядь.
— Глянь! Никак ли сам царь с колокольни звонит!
Не всякий день можно такое увидеть.
Целый день царь пребывал в благостном состоянии. К обеду повелел приготовить свое любимое блюдо: осетра, запеченного с луком, а поверх чтоб икра белужья. Повара расстарались: кроме тушеного осетра были поданы лебеди, которые стояли на столе подобно живым, расправив широкие закопченные крылья. И вот кажется, подует сейчас ветерок — и вынесет птиц на волю через распахнутое окно. На блюдах ровной горкой навалены телячьи языки, а в горшках лапша с зайчатиной. Сытно пахло растертым чесноком, запах лука разносился по всему дворцу, напоминая о трапезе царя всему двору.
В коридоре рассыпали маринованный горох, и рыжая, с белыми пятнами кошка воровато слизывала с пола зеленые сочные пятна. Неожиданное угощение пришлось по вкусу, и она долго не покидала этот закуток, полагая, что незадачливый стольник споткнется здесь вновь, на радость ее урчащему желудку.
Из трапезной палаты то и дело доносился хохот. Царь веселился от души, и его смех охотно поддерживали бояре. Вдруг дверь приоткрылась, и показалась косматая голова Федьки Басманова:
— Живо за царицей! Государь Иван Васильевич наказал!
Один из караульщиков опрометью бросился выполнять распоряжение. Он поскользнулся на том месте, где был рассыпан горох, перепугал кошку и, вызывая смех у Басманова, чертыхаясь, поспешил дальше.
Скоро в сопровождении стольничего появилась Анастасия Романовна. Царь встретил женушку ласково.
— Здравствуй, Настенька, заждался я тебя с боярами. Вот посмотри, какого лебедя для тебя приготовил, — ткнул пальцем государь в кривую шею птицы. — А еще у меня для тебя особенный подарочек имеется. Говорила ты мне вчера, Настенька, чтобы я братца твоего двоюродного окольничим сделал. Во дворце ты его желаешь видеть.
— Говорила, государь, — опустила царица глаза, смущенная общим вниманием.
— Так вот, я ему честь сделал, среди нас он сидит, за царским столом трапезничает.
Анастасия обвела взглядом обеденный стол, за которым сидели бояре и окольничие, но Василия не увидела. Неужно пошутил царь?
А Иван Васильевич продолжал еще более ласково:
— Или братца своего разлюбезного признать не можешь? Среди бояр он сидит. Эй, Василий, подай голос, покажись сестре!
— Здесь я, государыня-матушка, — хмуро проговорил Захарьин. — Только не туда ты смотришь, повернись ко мне!
Царица повернулась, услышав знакомый голос, и обомлела, признав Василия. Вместо боярского охабня[45] одет он был в шутовской кафтан, на руках и ногах бубенчики, на голове пестрый колпак. Василий пошевелил рукой, и бубенчики весело зазвенели, насмехаясь над Захарьиным и царицей.
Этот тонкий звон вызвал новый приступ радости у бояр и Ивана.
— Что же ты меня за честь не благодаришь, женушка моя? — спрашивал невинно государь. — Теперь твой братец всегда при мне будет. Царя своего и бояр моих тешить станет, а это не хуже, чем окольничим быть. — И новый приступ хохота довольных бояр аукнулся в царских сводах.
«Поделом им, Захарьиным! — читала государыня на лицах сотрапезников. — Слишком высоко возноситься стали, как девка Настасья вдруг царицей сделалась!»
А Иван весело продолжал:
— Что же ты, Василий, царицу за честь не благодаришь? Если бы не ее просьба, мне бы ни за что не додуматься. Так бы и стоял ты на крыльце вместе с меньшим чином, а теперь вот на Верх к царю и боярам допущен. Слаб я, Василий, упросила меня царица, а разве могу я любимой женушке отказать? Как она пожелала, так я и свершил.
Василий встал из-за стола, и бубенчики на его плечах зазвенели голосистее. Он согнулся в самый пояс царице и благодарил:
— Спасибо тебе, матушка Анастасия Романовна. Спасибо, что уважение своему братцу оказала. Спасибо, что в шуты меня к царю определила, чтобы муженька твоего развлекал и бояр его. Спасибо тебе, что весь род Захарьиных-Кошкиных возвысила! — И уже словами, полными ненависти: — Только не гожусь я для этой затеи, сестрица моя разлюбезная, — сорвал Василий с себя колпак, — тебе самой пристало шутовской колпак носить! Он как раз тебе к лицу придется!
Метнул Василий колпак к ногам царицы, и он обиженно брякнул, ударившись бубенцами об пол.
Царь хохотал до слез, вслед за государем сдержанно посмеивались бояре, только иные не смели смотреть на государыню. Лицо ее побелело, и, не окажись рядом стольничего, который подхватил ее под руку, расшиблась бы Анастасия о каменный пол.
— Ой, давненько я так не смеялся! Ой, давненько! Спасибо тебе, Васенька! Благодарствую! Хороший же мне шут достался! — веселился царь. — Да я тебя главным шутом сделаю. А там, может быть, и шутиху какую-нибудь тебе присмотрим. А там, глядишь, вскорости и шутовскую свадебку сыграем. — И новый приступ хохота потряс стольные палаты. — Хочешь, так я тебе сватом буду, у меня здесь шутих ой как много! А рука у меня легкая, до старости вместе проживете. Если пожелаешь, так мы сейчас же смотр и устроим, сам выбирать будешь, кто тебе по сердцу приглянется.
— Славный у нас государь, — очень спокойно произнес Василий. — Умеет повеселиться, да еще других позабавит. И кафтан на него шутовской в самую пору пришелся бы!
Царь умолк.
Уже двое рынд бросились на Василия и, заломив ему руки, поставили на колени, третий вытащил саблю, готовый по движению пальца государя свершить скорый суд.
Однако Иван решил поступить по-иному.
— Басманов! Федька!
— Здесь я, государь!
— Нечего мне аппетит портить. С детства я крови страшусь, тем более в трапезной… Вели готовить Басурмана. Он у нас три дня ничего не ел.
— Слушаюсь, Иван Васильевич, — зловеще улыбнулся Федор Басманов.
— Вывести Ваську Захарьина из трапезной, — поморщился Иван Васильевич. — Смердить он стал. Страсть не люблю запах мертвечины! А тебе… моя разлюбезная женушка Анастасия Романовна, давно я обещал показать забавное зрелище. Вот сегодня и налюбуешься на своего братца.
