Основой моей связи с Элисией всегда было то, что в ее глазах я видела отражение своего материнства. И дело не в нашем сходстве, нет. Все дело в ее взгляде. В ее глазах, даже во время наших ссор, я видела любовь. Но после той ссоры в зале, когда Элисия посмотрела на меня с ненавистью, во мне что-то сломалось. Исчезла часть моей материнской любви. Элисия по-прежнему мой ребенок, я желаю ей лишь добра. Я всегда оберегала ее, как могла, и буду беречь ее, как могу. Но я не стану жертвовать ради нее Эстульфом, этим лучшим из людей.
Но что, если она заставит меня выбирать? Это будет ужаснейший день в моей жизни.
Элисия
Говорить мне, мол, она моя мать, она родила меня, нужно как-то мириться с нею… Это все равно что требовать у взрослого вернуться в лоно. Я уже не ее дитя, по крайней мере, она не может больше потчевать меня пряником или грозить мне кнутом. Ладно, это делает ее новый муж, но она-то стоит рядом и не говорит ни слова. Вся она будто пропитана этой любовью к Эстульфу, она упивается этой любовью, пьяна ею, и потому ее взгляд на происходящее замутнен. Ее действия и решения определяются этим помутнением рассудка. Впрочем, при этом же мама на самом деле только сейчас решила проявить свою истинную сущность. Да, я действительно думаю, что женщина, которая называет себя моей матерью, перестала скрывать то, о чем молчала все эти годы. К примеру, свое желание бросить весь мир к ногам своего возлюбленного. Или убрать меня с дороги. Может, мать и не осознает это, но я всегда мешала ей. Я была плодом ее замужества, о котором она сожалела каждый день. Думаю, в первые годы брака с отцом мать втайне — в том числе и от себя — надеялась, что я умру, ведь так Господь покарал бы ее мужа за несчастливый союз. Она всегда хотела, чтобы ее мнение было мнением Господа. И она хотела быть счастлива. И то, и другое превращает людей в тиранов.
И потому неверно толкать меня к примирению. Мои три «Ф» первыми пришли ко мне после большого скандала и принялись строить из себя плакальщиц и прорицательниц. Они горевали о разрушенных отношениях между матерью и дочерью и молили меня сделать первый шаг к завершению ссоры. А когда я отказалась, они мрачно провозгласили, что добром это не кончится. Недавно у них появилась новая песня:
Укором укор будет встречен,
и, взращенные на гневе,
подымутся всходы мести.
Но я не принимаю их всерьез, ведь после гибели на войне их женихов, сыновей Бильгильдис, эти девушки повсюду видят горе. В каждом раскате грома слышится им приближение гибели. Ночью, когда вышли из берегов воды Рейна, Фрида, Франка и Фернгильда пели в часовне, и их голоса доносились в мои покои, где я возлежала с Мальвином.
Я не одобряла поведение Бальдура на совете. Да, такое произвело бы на меня огромное впечатление лет пять назад, когда я еще не поняла (или же когда для меня еще было неважно), что в голове у него пусто. Тогда мне было семнадцать, а в этом возрасте смотришь только на мышцы, волосы на груди и ослепительную улыбку, а будущее кажется далекой страной — ты знаешь, что оно существует, но оно не имеет для тебя никакого значения. О том, что Бальдур когда-то станет графом, я не задумывалась, я думала, что папа будет жить вечно. Туники, которые я шила, я шила для отца, а не для Бальдура. Сегодня претензии Бальдура на титул графа — единственное, что нас объединяет. Каким же надо быть дураком, чтобы настолько навредить нам своим поведением! Итак, я предложила ему объясниться — и Бальдур огорошил меня. А такое бывает нечасто.
— Теперь, что бы ни сделал Эстульф, это только его ответственность. Как он будет управлять войском, на что станет тратить деньги, будет ли он осушать болота или ковать доспехи, все это будет лишь его решением.
— Ты представляешь себе, во что нам обойдется твоя детская гордость? Теперь, когда ты не влияешь на решения Эстульфа, ты превратил нас из хозяев этого замка в гостей.
— Именно так и есть.
— А, так ты это тоже заметил! Прости, я на время забыла, что ты у нас очень сообразителен.
— Так и есть. Ум необходим воину в бою.
— И что будет теперь? — Я взъерошила себе волосы. — Об этом ты подумал? — Я была твердо убеждена в том, что Бальдур представления об этом не имеет.
— Иногда, — сказал он, — нельзя взять ворота замка, слишком уж хорошо они укреплены или же у противника много лучников…
— Да что ты говоришь! Я всегда мечтала узнать у тебя побольше о тактике захвата крепостей, и сейчас, несомненно, подходящий момент для этого.
— Тогда, — невозмутимо продолжил Бальдур, — нужно приготовиться к длительной осаде замка. Да, придется стоять зимой за крепостными стенами, придется спать в шатрах, мерзнуть, чувствовать, что на тебе ни одной сухой нитки и от сырости оружие покрывается ржавчиной…
— Мы сейчас говорим на ту же тему или этот разговор мне вообще снится?
— Но со всем этим солдаты легко справляются, ведь они знают, что к весне достигнут своей цели. И враг выбросит белый флаг, и опустится разводной мост.
Терпеть не могу, когда Бальдур использует в разговоре образы войны.
— И что это значит, если перевести это на язык мирного и цивилизованного населения?
— Что нам придется мириться с тем, что сейчас мы не властны в замке, пускай нам это и неприятно.
— И чтобы сказать это, тебе пришлось обратиться к военной мудрости? Быть этого не может!
— Элисия, все дело в том, что Эстульф не сможет сослаться на то, что я поддерживал его решения.
— И что в этом такого замечательного?
— То, что он будет принимать неправильные решения.
— Это вопрос точки зрения.
— А чья точка зрения играет роль в этом вопросе? Только герцога. Бурхард уже много лет посылает на войну одно войско за другим, и тут появляется Эстульф, который отказывается предоставить ему солдат. Граф, как и любой человек, может потратить деньги всего один раз, либо на одно, либо на другое, либо на войну с комарами, либо на войну с Венгрией. Нет, Элисия, для Эстульфа это добром не кончится. А я, проверенный в боях воин, победитель язычников, я буду рядом.
Конечно, Бальдур излишне хвастался своими военными достижениями, но я вынуждена была признать, что в его словах была доля истины, по крайней мере в том, что касалось отношения к нему герцога. И его странный план, насколько я могла судить, имел некоторые шансы на успех. Герцог, несомненно, попытается повлиять на ситуацию. И для этого ему придется прибегнуть к помощи Мальвина.
Что до Мальвина… Мы тайно встречаемся почти каждый день, ведь Бальдур тратит все свое время на конные прогулки и охоту, он уезжает из замка утром и возвращается вечером. Я не знаю, что он делает за пределами крепостных стен, как по мне, так пусть перестреляет хоть всех кабанов в Швабии, главное, что мы с Мальвином можем быть вместе. Остальные тоже не мешают нам. Я стала изгоем в собственном замке, и, кроме Бильгильдис, которая навещает меня по разу в день, и трех моих «Ф», у меня никого нет. Моя отчужденность, отстраненность от всего, что происходит в замке, связана с планом Бальдура. Мой же план — Мальвин. И за это я презираю себя. Мальвин должен быть лишь мужчиной, которого я люблю, но как мне отделить возлюбленного моего от того человека, который ищет убийцу моего отца? Человека, которому вместе со мной предстоит выполнить волю моего отца?
Когда я рассказала Мальвину о том, что кто-то проник в мою комнату и пытался убить меня, он был очень взволнован. Его искренняя забота обо мне дарит мне счастье, и мне радостно видеть, как Мальвин беспокоится обо мне. И в то же время — сколь бы омерзительна ни была эта мысль, — на мгновение мне подумалось, что эта неудачная попытка убийства сыграла мне на руку, позволив настроить Мальвина против Эстульфа. Я не хочу влиять на мнение Мальвина, это осквернило бы наши отношения, но надеюсь на его поддержку, и он это прекрасно понимает.
И когда мы занимаемся любовью, два вопроса, точно стервятники, кружат над нашими сплетенными в порыве страсти телами: «Сможет ли Мальвин оправдать Эстульфа? Смогу ли я простить ему это?» И вот, грядущее в виде этих вопросов настигло нас. А ведь поначалу оно казалось столь лучезарным.
Но за прошедшие часы что-то изменилось. Я думаю о двух вещах, которые уже некоторое время беспокоили меня, но я никак не могла понять, о чем идет речь.
Во-первых, меня неотступно преследует какое-то странное воспоминание: комната без окон, в ней стоит мой отец. Я называю этот образ воспоминанием, а не сном, потому что, хоть я и увидела его впервые, когда находилась где-то на грани между сном и явью, эта картина вновь и вновь предстает пред моим внутренним взором. Она возникает в моей голове совершенно неожиданно, когда я занимаюсь какими-то повседневными делами, например вязанием. И я не могу понять, почему этот образ преследует меня. Долгое время это не давало мне покоя, но сегодня утром, проснувшись, я вдруг поняла, что это не выдумка, нет, эта комната действительно находится в нашем замке, и она позволит пролить свет на убийство моего отца.
