– А я воду искать умею! А я лошадиные заговоры знаю!
Но начальство больше никого не выбрало. Колонна пошла в тюрьму, а двое счастливцев – в дом из пяти комнат на другом конце площади.
Обедал Лыков в одиночестве. Потом вызвал Фельдмана и имел с ним продолжительную беседу. Тот чем-то напомнил сыщику его варшавского помощника Егорку Иванова [39]. Но был постарше и дела вел посерьезнее. Степан Алексеевич оказался коренной сахалинец. Его отец, известный на острове человек, долго служил смотрителем в разных тюрьмах. Сын не озлился, бесправных людей унижать не любил. В округе поэтому считался белой вороной. Надворный советник сказал коллежскому регистратору:
– Давайте служить вместе. Шелькинг, Ялозо, Акула-Кулак – это все дрянь. Но их много, они сила. Мне-то что! Я приехал и уеду. И потом, я им начальник. А вы? Согласны ли вы помогать мне гуманизировать каторгу? Ссорясь при этом с ялозами… Я нуждаюсь в советчике, знающем здешние порядки и особенности. Но чтобы был приличный человек. Вот как вы.
Фельдман задумался. Затем ответил:
– Я готов! Жил раньше, извините, без вас, и ничего, не съели. Авось и после вашего отъезда не сожрут. А послужить с таким руководителем когда еще выйдет?!
На том и договорились.
Вечером Алексей вызвал своего денщика и сказал ему:
– Иван, мы с тобой тут люди новые, а мне надо входить в дела. Начальнику округа правду узнать трудно. Понимаешь меня?
– А то! В оба уха станут дуть, как у них здесь все хорошо!
– Именно. Учти, я полицейский чиновник, жалеть уголовный люд не собираюсь. Сопли им подтирать… Но и несправедливости не люблю. Помоги разобраться.
– Как? – Ванька Пан смотрел с собачьей преданностью, но ничего не понимал.
– Ты свой для каторги.
– Ну?
– Разговори людей. Тебе скажут, а мне нет.
– А о чем говорить-то?
– О здешних порядках.
– Алексей Николаич! Скажите заради Христа так, чтобы я вас понял! А я уж в лепеху расшибусь, но исполню. О чем вызнать-то?
– Что в тюрьме творится. Честен ли смотритель. Что говорят про Ялозо. Много ли в округе лихоимства, или можно терпеть. О каких улучшениях мечтает каторга – из числа законных, конечно.
– Ага. Теперь понял.
– Ты походи по чайным, да и просто по улицам. В тюрьму загляни. Знакомых там имеешь?
– А как же! С одного сплаву – все промеж себя знакомы. А в Корсаковске и товарищей даже двоих имею, еще по Москве.
– Вот с них и начни. Ты рядом с ними привилегированный, с пустыми руками в гости не приходи. Вот тебе «красненькая».
– Благодарствуйте. Товарищи обрадуются, с куревом да мандрой [40]у всех плохо…
– Иван, мы с тобой договаривались, что ты мне денщик, а не доносчик, так?
– Ну, – сразу напрягся Ванька Пан.
– Такое дело… Мне надо узнать про японцев. Они как-то переправляют людей к себе на острова.
– Каких людей? Беглых?
– Да.
Збайков выпрямился, как гвардейский унтер, и сказал сиплым от волнения голосом:
– Извините, Алексей Николаич, но об этом я вызнавать не буду!
Лыкову стало неловко. Они же договорились! Все сыщицкий зуд, будь он неладен…
– Хорошо, это ты меня извини. Иди.
Лыков потихоньку обживался в квартире. Но явилась новая трудность – Буффаленок! Теперь он с Алексеем под одной крышей, и это оказалось испытанием. Всякий раз, видя парня, сыщик начинал непроизвольно улыбаться! А уж как чесались руки похлопать по плечу, сгрести в охапку… Федор, Федор Ратманов-младший! Вот он, за стенкой, в лакейской. Но нельзя. Всюду глаза и уши. Никто не должен догадаться об их отношениях. И Алексей напускал безразличие и даже бранил слугу за медлительность. Раз они остались в комнате одни. Сыщик хотел сказать шепотом что-то теплое, ободряющее. Или хоть обнять на секунду. Федор понял это и предостерегающе покачал головой: не надо. Стоял и молча смотрел добрыми умными глазами, пока кто-то не вошел. Так теперь и будет…
Утром следующего дня Лыков ощутил и трудности собственного нового положения. Каторга просыпается рано. В семь часов утра, напившись чаю, начальник округа открыл прием. Собралось девять страждущих. Первое же ходатайство поставило Лыкова в тупик. Каторжный разряда исправляющихся просил дозволения обвенчаться с поселкой. Как быть? Он обратился за разъяснением к Фельдману. Тот объяснил, что это незаконно. Ссыльный может обвенчаться с поселкой, а каторжный – нет. Мужик принялся униженно умолять:
– Явите милость, ваше высокоблагородие! По-людски хотим с ею жить, по-божески, как полагается! Что ж в том плохого? Третий год вместях на Соколине энтом проклятом. Друг дружке надёжа и опора. Я без нее, надо полагать, давно бы уж руки на себя наложил. Свет она мне в окошке… А все не муж и жена! Способьте Христа ради, дайте соизволение!
– Не могу, – вынужден был ответить Лыков. – Устав о ссыльных не разрешает.
– Как же нам с Авдотьей? Долго ли еще терпеть? Мы ж хотим, как люди, по-божески! А ну кто из нас помрет? а мы не венчанные…
– Тебе сколько каторги осталось?
– Три года и восемь месяцев. Ой, грехи, грехи…
– Ты в войне с Турцией не участвовал? Скоро манифест выйдет по случаю десятилетия.
– Нет, не доводилось. А других каких манифестов не ожидается, ваше высокоблагородие?
– Разве через год. Я в Петербурге слышал, что наследник цесаревич отправится в кругосветное плавание. Закончится оно во Владивостоке. По такому случаю обязательно захотят каторжным участь облегчить! Скинут все срока на треть. Потерпи.
Мужик ушел ободренный. Следующий ходатай был из деревни Поповские Юрты. Он просил отселить куда-нибудь соседа.
– Чем же тебе сосед не угодил? – спросил Лыков.
– А к бабе моей лезет! Я в поле уйду, а оне там… мать иху так!
– Поддается баба?
– Поддается, ваше высокоблагородие!
– Так, может, тебе ее заменить, а не соседа?
Поселенец даже рассмеялся:
– Где ж я на Сахалине другую-то сыщу? Их така нехватка! Нет уж, дайте милость соседа сменить, а бабу я не отдам.
Лыков написал на прошении: «Переселить взамен из дальней деревни, выбрав кого постарше». Ходатай ушел очень довольный.
Следующий, каторжный общего отделения, явился с жалобой на самого письмоводителя из полицейского управления, храбрый человек! Сработал ему стол и шкап. Договаривались на записку, а тот давать ее не хочет!
Опять пришлось спрашивать Фельдмана. Оказалось, что записка имеет установленную форму: «Продать подателю сего бутылку водки». И подпись. Водку на острове можно купить только свободному человеку и только в лавке колониального фонда. А пить хочется всем. Собственно бутылка стоит рубль двадцать пять копеек, но еще нужна записка. Поэтому цидульки стали своего рода сахалинскими ценными бумагами. Они обращаются в среде каторжных и поселенцев и имеют свои котировки. В Корсаковске цена «водочного векселя» доходит до трех рублей, а в Александровске, где чиновников больше, – всего полтинник.
Уяснив, в чем дело, Алексей немедленно вызвал письмоводителя. Пришел поляк с бегающими глазами и странной фамилией Мордухай-Плавский. Он все отрицал и вел себя по отношению к каторжному высокомерно. В надворном советнике пробудился сыщик. Он поместил поляка под надзор, а сам велел привести его денщика. Тот явился и все подтвердил. Да, стол и шкап заказывали вот этому человеку. Да, договаривались при этом об записке. Не деньги же ему платить! Лыков рассердился. Пороть горячку было нельзя. Грамотные люди в городе наперечет. Но так врать в лицо начальнику округа… Фельдман и тут выручил. Мордухай-Плавский действительно служит в полицейском управлении. Подшивает бумажки… Ленив и неаккуратен. Берет взятки. Держится потому лишь, что не запивает, как русские. Ну и образование какое-никакое: варшавская гимназия. Сюда попал за мошенничество, отбыл наказание и поступил служить по вольному найму. Заменить стервеца? Запросто. Давно ищет места вышедший в крестьяне из ссыльных Пахом Ведров. В прошлом волостной писарь, хорошо грамотный. Отбыл каторгу за кражу с поранением. Хлебнул лиха и теперь честный человек.
Так они и порешили. Лыков вызвал Мордухая и велел ему идти на все четыре стороны. За обман начальства и лихоимство. Поляк сначала не поверил своим ушам. Уволить за то, что не дал каторжной роже бутылку водки? Экий пустяк, здесь такое и за происшествие не считается! Но окружной начальник его слушать не стал и выгнал вон. Приказав немедля очистить казенную комнату для сменщика. А пострадавшему столяру Лыков лично накатал записку сразу на две бутылки: одну за стол и вторую за шкап.
Надворный советник провозился с челобитчиками до завтрака. Он узнал много нового о сахалинских порядках, чего не видно из высоких канцелярий. Голова с непривычки шла кругом. Перекусив в обществе секретаря, он недолго передохнул. На сегодня еще оставалось два важных дела. Лыков собирался осмотреть тюрьму. Если барон Витька прав и отсюда тоже кого-то нацелили в Японию, то кого? Ясно, что высший сорт. Видных «иванов», а не базарных воров-халамидников. Кроме того, пора было встретиться с японским консулом. Начать сыщик решил с тюрьмы. Ванька Пан с запиской полетел к смотрителю. Обождав полчаса, Алексей вышел на плац. Словно бы там появился государь! Все поснимали шапки, дети прыснули в подворотни. Спешенные казаки встали по бокам, Фельдман пристроился сзади, а подоспевший Ялозо – спереди. Таким синклитом и отправились в тюрьму.
