Припертый к стенке, он мямлил, что Ольга Верейская была милейшей души человеком, но при этом замучила его своими требованиями, и закончил мольбой ничего не говорить его жене. В последние дни Изюмов с Ольгой Николаевной не виделся, не переписывался и понятия не имел о том, что с ней могло случиться.
Само собой, после разговора с хозяйкой дома, оказавшейся в курсе его интрижки, композитор пребывал в прескверном настроении, и, едва увидев Чигринского, тотчас же решил, что нахальный собрат, не понятно почему пользующийся всероссийской славой, заплатит ему за все.
– Хм! Стало быть, ваших песенок уже вам стало мало? – снисходительно вопрошал Изюмов, нет-нет да поглядывая краешком глаза на обступивших их гостей и проверяя, слушают ли.
– Кому мало, а кому и песенку сочинить не под силу, – парировал Чигринский. Дамы заулыбались и стали кокетливо обмахиваться веерами.
– Ну вы мечтайте, молодой человек, мечтайте, – гнул свое Изюмов. – Вот когда мою оперу поставят в Мариинском…
– Как в Мариинском? – удивился кто-то из гостей. – А нам говорили, что в Большом…
Илларион Петрович прикусил язык, кляня себя за болтливость, но было уже поздно. Дело в том, что он действительно собирался подписать договор с Большим, но тут его работой заинтересовались в Мариинском, и Изюмов воспользовался ситуацией, чтобы потребовать у москвичей увеличения гонорара. А чтобы в Большом не стали долго раздумывать, он приехал в Петербург и сделал вид, что всерьез ведет переговоры с другим театром…
– Как поставят, так и выставят! – отчетливо произнес Чигринский.
В толпе гостей вспорхнул смешок. Изюмов побагровел.
– Для человека, который даже не имеет специального образования, вы на редкость нахальны, господин Чигринский!
Этот довод Дмитрий Иванович слышал сотни, если не тысячи раз, но именно сегодня он отчего-то завелся и вспыхнул, как порох.
– Чушь! Искусство принадлежит всем… Вы думаете, что оно покорится вам, если вы кончали консерватории и получали бумажки о том, какие вы образованные, а я говорю: нет! Школа, образование – это все прекрасно, но, если нет таланта, а вы рветесь сочинять… это все равно что пытаться испечь хлеб без муки!
Изюмов понял, что тут ему Чигринского не пробить, и принял решение зайти с другой стороны.
– Искусство принадлежит всем – надо же, какая новость! Да вы революционэр, батенька! – промолвил он, налегая на «э» и с фальшивой скорбью качая головой.
В воздухе запахло нешуточным скандалом. Гости приободрились: вечер у баронессы Корф выходил гораздо более интересным, чем они думали вначале. Чигринский стоял, выставив ногу вперед и сверкая глазами, и был он одновременно устрашающ и прекрасен. Медведь, чистый медведь, мелькнуло в голове у Амалии; если присмотреться, то заметно, что при ходьбе он даже слегка косолапит. И еще она подумала – смутно, но все же подумала, – что покойная Оленька Верейская была, судя по всему, на редкость глупа, раз не сумела оценить такого человека.
Увы, на самом интересном месте спора хозяйке дома пришлось отлучиться, чтобы пойти встречать некоего князя, который почтил своим присутствием ее вечер. Когда Амалия вернулась наверх, корабль Изюмова, судя по всему, получил пробоины ниже ватерлинии и бесславно шел ко дну, в то время как корабль Чигринского и не думал сдаваться.
– Признайте же в конце концов, что большинству людей, как бы это ни было прискорбно, искусство вообще не нужно! – кричал Изюмов, из последних сил пытаясь остаться на плаву. – Предложите любому выбор – бутылку водки или пойти слушать музыку, – сколько выберет музыку? Один из десяти? Один из ста? Вот то-то же! Не стройте себе иллюзий! Искусство – это то, к чему человечество шло веками, тысячелетиями, и не надо думать, что каждый будет в состоянии вообще понять, что это такое!
– А я говорю, – кричал Дмитрий Иванович, азартно сверкая глазами, – что даже в пещерах, где жили эти… как их… первобытные, употреблявшие друг дружку в пищу, находят рисунки невероятной красоты! Потому что во все времена есть люди, и есть масса! Надо дать человеку возможность быть человеком!
– Ха! Дать вы можете что угодно, только вопрос, пожелает ли ваш человек этим воспользоваться!
– А вот мы сейчас проверим! – объявил Чигринский, которому не то что море, а и океан был в это мгновение по колено, и даже небо. – Водка против музыки, и кто кого… Госпожа баронесса, у вас ведь есть водка? Есть? Вот и прекрасно! Попросите подать ее… не знаю… куда-нибудь в другую комнату, а я пока перейду туда, где стоит ваш замечательный крокод… я хотел сказать, рояль… Прошу вас, дамы и господа! Не стесняйтесь! Водка – прекрасная вещь, если употреблять ее в меру, как сказал наш полковой врач… он-то, кстати, меры не соблюдал, но умер вовсе не от пьянства, а от воды, потому как утонул однажды при переправе… Ирония судьбы, да-с! Итак: водка против музыки! Господин Изюмов уверяет, что мне ничего не светит… не так ли, Илларион Петрович? Вот мы и проверим, прямо сейчас проверим, дамы и господа!
Это был не человек, а какой-то вихрь, и гости не успели опомниться, как, увлекаемые им, оказались в комнате, где цвели экзотические растения и стоял зеленый рояль. Миг, и Чигринский уже уселся за инструмент, откинул крышку – и из-под его пальцев полилась музыка.
Гости, присутствовавшие на том вечере, позже утверждали, что в жизни им доводилось слышать и Рубинштейна, и Гофмана, и других известных пианистов, но так, как играл тогда Чигринский, не играл никто из них. И рояль был уже не рояль, а словно несколько инструментов сразу, потому что звуки, которые из него порой извлекал Дмитрий Иванович, были под силу скорее флейте, гобою или даже арфе; и сам Чигринский был уже не тот медведь, которого они видели несколькими минутами раньше – то в нем трепетала душа бабочки, то он превращался в огонь, то мчался, как стремительный поток, сметая все на своем пути. Все ушло, все отступило, не было больше ни жизни, ни смерти, ни боли, ни страданий – ничего, кроме музыки; и в какое-то мгновение все почувствовали, как рояль взмыл ввысь вместе с волшебником, который сидел за ним, и вслед за ними оторвался от земли весь огромный дом, в котором они находились. Он летел над Петербургом, поднимаясь все выше и выше, и сами они – те, кто сидел, кто стоял, кто застыл на месте, боясь пропустить хоть один звук – вопреки всем законам тяготения воспарили к небесам. Их души реяли под звездами, качаясь на волнах божественной мелодии, далеко, далеко от земли, и это вовсе не было страшно – это было прекраснее всего, что только можно себе вообразить.
Три часа спустя вконец измученный Чигринский лежал на диване в одной из гостиных особняка, пытаясь прийти в себя и вновь ощутить почву под ногами. Рядом с ним, держа его за руку и преданно заглядывая в лицо, сидела красавица балерина Лидия Малиновская, и бриллиантовое колье на ее шее все-таки блестело менее ярко, чем ее глаза. В мягком кресле по соседству с диваном удобно расположился Алексей Нередин. Держа в пальцах ручку, он время от времени делал какие-то пометки в черной записной книжечке величиной с ладонь. Обыкновенно из таинственной книжечки выходили стихи и разные мысли, записанные в основном для себя самого, но на сей раз ее назначение было иное: попытаться найти некую общую линию, чтобы выработать сюжет для либретто, который устроит требовательного композитора.
– Ты пойми, я не против фей и всей этой сказочной мишуры, – говорил Чигринский, морщась. – Раз надо, значит, надо. Но мне-то хочется, чтобы в основе все-таки лежала понятная человеческая история, чтобы персонажам можно было сочувствовать, а не просто смотреть на прыжки, всякие антраша…
«Господи, и куда только я суюсь? – в который раз в смятении подумал он. – Ведь меня живьем съедят, как пить дать, съедят…»
– Вы ведь не забудете обо мне, господа? – кокетливо спросила прекрасная Лидия своим завораживающим голосом.
– Как можно, Лидия Сергеевна! – улыбнулся Алексей.
А в гостиной напротив Амалия и барон Корф слушали рассказ Леденцова о том, что ему пока не удалось напасть на след таинственного Коко. С точки зрения Александра, сыщик вполне мог бы найти другое время для своего рассказа, но, раз Амалия придавала делу такое значение, барон был согласен закрыть глаза на… ну, в общем, на что угодно.
– Меня чрезвычайно удивляет, что Александр Богданович не дал вам больше людей, – сказала Амалия, подчеркнув голосом слово «чрезвычайно». – Два помощника, чтобы обойти весь район, – это все-таки слишком мало.
Она встала и подошла к окну, и даже по ее спине барон видел, что молодая женщина не на шутку рассержена.
– У господина Зимородкова сейчас много дел, – проговорил Леденцов, но слова его звучали как-то неубедительно, и будь Амалия чуточку хуже воспитана, она бы непременно ухватилась за них, чтобы наговорить множество колкостей в адрес чиновника особых поручений. Однако она не стала этого делать.
