Девушка изредка появлялась возле меня, и сумрак чума вспыхивал вокруг ее смуглого тела. Тайком разглядывая ее, я наслаждался своей безнаказанностью. У нее были очень белые ровные зубы, они то и дело сверкали в улыбке на продолговатом, по-северному раскосом лице. Ее длинные черные волосы были заплетены в две тугие косы, падавшие на грудь. На шее и запястьях блестели золотистые украшения, приглядевшись, я определил, что это латунные пуговицы с офицерской шинели. Жизнь наполняла все ее существо до последнего уголка. Ее руки всплескивали и взлетали, когда она смеялась, играли ямочки на алых щеках, глаза вспыхивали и искрились огненной влагой, блестящая смуглая кожа трепетала, а маленькие груди и бархатистый животик умели улыбаться. Я находил ее первобытную миловидность неотразимой, естественной и чистой. Я словно упал в эпоху неолита, к первобытному истоку, где женщина была безгрешной и раскрытой. С этой минуты я стал наблюдать за молодкой с почти священным интересом (понятное дело, что близость старухи никак не способствовала рождению во мне этнографа и натуралиста).
Почти полностью раздеваясь от жары, молодка оставляла на бедрах маленький передник, тщательно вышитый и отороченный серым мехом. Приглядевшись, я догадался, что она беременна, и этот клочок – талисман для нее и будущего ребенка.
Лишь месяца через два я смог уяснить историю своего спасения, насколько позволял язык жестов и мой скудный словарь. С разморозкой и оживлением не спешили. Сорок долгих дней опечаленная душа бродит вокруг умершего. Она ищет воду. Поэтому для тех, кого надо отпустить, шаман ставит чашку воды в изголовье. Глядя в эту воду, он может рассказать путь души. Если душу не успели напоить и омыть, то душа может стать «ерт», неупокоенным духом разорения. Но шаман может вернуть душу в тело, если оно совершенно цело.
Почти месяц я лежал, обернутый шкурами, с подветренной стороны чума. Шамана не было в стойбище. По полету снега, вою ветра, скрипу нарт или чему-то еще, такому же постоянному, он должен был догадаться, что его ждут.
Нагрянула оттепель. Зима еще не стала на крыло. Снег осел, подтаял, задышал, и тогда мое лицо и руки обложили белым оленьим мхом. Он хорошо предохраняет от разложения. По приказу шамана труп втащили в чум и положили у очага. Тело лежало у огня много часов, пока руки и ноги не начали гнуться в суставах. За это время женщины принесли мох и слегка просушили его у огня. Из шкур и мха они соорудили лежанку, потом стащили с меня одежду и уложили на шкуры. Шинель, зэковскую шаронку, брюки, белье и даже валенки бросили в огонь. Но женщины есть женщины. Блеск пуговиц и латунных звездочек победил опасения, и они припрятали это нежданное сокровище. По приказу Оэлена, молодая лежала рядом с мертвым, отдавала свое тепло, отогревала дыханием, терла варежкой из песцового меха, пела и разговаривала с ним. Оэлен говорил, что спасти и вернуть жизнь замерзшему может только живое человеческое тепло. Мужчине – женское. Женщине – мужское.
Шаман вновь пришел в чум, когда тело совсем оттаяло и было насухо вытерто мхом. Он долго спрашивал обо мне духов и только получив ожидаемый ответ, стал камлать. Через несколько месяцев моей новой жизни я узнал, что за меня кто-то настойчиво просил. Оэлен различил этот голос среди сонма равнодушных и враждебных голосов. Но душа не хотела возвращаться, и ему пришлось силой ловить и удерживать ее в теле. Возвращенную душу надо было вдохнуть обратно, и Оэлен попеременно вдыхал ее в темя, грудь и живот через костяную трубку. Эти три центра на теле человека отмечены особой силой. Он рассказывал, как стал совой, чтобы словить малую пичугу. Но душа-пичуга вновь выскользнула из тела, обернувшись евражкой, и шаману пришлось стать песцом, тогда душа обернулась треской, но Оэлен оказался проворней и затаился зубастой нерпой на ее пути. Всякий раз душа становилась все хитрее, уходила все дальше и выше, но шаман настигал ее на самой границе Верхней Тундры и силой возвращал обратно. Всякий возвращенный с того света помнит Верхнюю Тундру и уже не может жить жизнью обычного человека, его душа тоскует о свободе. Настоящий шаман видит каждую душу. Душа светится в середине груди, как перевернутая радуга. Позднее, во время весенних заморозков, Оэлен оживил птицу. Чирок-береговушка уже успел превратиться в камень. Оэлен подышал на него, подержал в рукаве, пошептал, подбросил, и птица исчезла среди сопок, шумно махая крыльями. Шаман сказал, что поделился с нею судьбой.
Мое лицо и руки быстро зажили. Несколько дней Оэлен наносил на мою грудь, спину и руки татуировку. На пластине сухой рыбьей кожи были выколоты трафареты: круги, спирали, плавные обводы оленьих рогов, пирамидки и фантастические фигуры людей и животных. Такие же рисунки я видел на скалах легендарной Пайвы, куда летом отвез меня Оэлен. Рисунки получались бледные, но очень тонкие, изящные. Такая татуировка полагалась только шаману.
– Ты сам шаман, – уверенно говорил Оэлен.
– Почему?
– Настоящий шаман всегда один.
Я действительно всегда был фатально одинок, и даже в гуще людей всегда помнил свою несхожесть, оголенность одиноко стоящего дерева, а оно, как известно, притягивает молнии: так «бездна призывает бездну».
– Шаман – человек ночи, человек-сова. Ты тоже видишь во тьме и разговариваешь с духами, которых не слышат люди, спящие в чумах.
И в этом он был прав. Моя жажда запретных знаний и недоверие к реальности характеризовали меня как законченного психопата, но, с другой стороны, открывали глазок в мир скрытых причин и следствий.
Как только я немного окреп и смог двигаться самостоятельно, Оэлен исчез. Его снова «позвал ветер».
С любопытством выздоравливающего я осматривал внутреннее устройство чума, правильный восьмигранник его опор и связки сушеной рыбы высоко над очагом. В быте иле меня поражала практичность и поэзия. Под крышей чума, над огнем на поперечной жерди постоянно коптились багровые куски оленьего мяса, рыба и нерпичьи «жилики», чтобы даже дым очага не пропадал даром. Прокопченные до черноты палки-опоры, необыкновенно легкие и прочные, служили многим поколениям иле. Если род, обитающий в чуме, прерывался, опоры сжигали. Сам чум был Оленихой. Палки – ее костями и рогами, полог – шкурой, огонь – сердцем, а люди, обитающие в чуме, – ее детьми. Из копченых шкур, покрывающих внутренность чума, со временем шилась прочная и непромокаемая одежда.
«Днем», когда вовсю полыхал высокий алый костер из сушин, воздух внутри чума раскалялся, было влажно и угарно, как в бане. Оледеневшие на морозе шкуры оттаивали и дымились. Под чумом таял притоптанный грунт, и женщины опускали с плеч свои меховые комбинезоны, а если донимала жара, ходили нагишом.
Старуху звали Айога, а молодую женщину Тайра. Они принадлежали к народу «иле», что на их языке означало «человек».
Природа экономит на северном человеке. Мужчины иле почти лишены бороды и усов. А женщины по сложению мало отличаются от мужчин. Тайра лицом и фигурой напоминала нежного мальчика-подростка, если бы не ее тяжелеющая с каждой неделей грудь. Низ живота и ноги Тайры были покрыты настоящей темной шерсткой. Густой волос дополнительно защищал и обогревал ее чрево, но этот диковатый наряд, так необходимый в условиях Севера, смешил и удивлял меня. Природа Севера создала человека-дитя, младенчески простодушного, не знающего, что такое стыд и грязь. Обитательницы чума натирались жиром, а после тщательно соскребали его, точно так же ухаживали за мной. Этот обряд заменял омовение. В сильные морозы иле по нескольку суток не покидали чума. Все телесные отбросы сжигались в очаге вместе с комками мха. Понимая, что своим умом я не выживу, я принимал мудрость Севера, старясь не думать, как это может выглядеть со стороны.
Я был принят в их семью. Старуха и девушка спали внутри мягкого мехового полога, складками ниспадающего с верхнего яруса чума, получалось что-то вроде широкого кокона из оленьих шкур. Туда же к вечеру заползал и я.
Коротая бесконечную ночь, Тайра учила меня языку иле. Особенно были красивы имена духов: Уттара, Ильмарис, Седна. Оказалось, что в тундре меня нашел ее муж. По обычаю, муж до родов не должен был видеть свою жену, и он откочевал со своими оленями вглубь материка.
Народ иле был вымирающим северным народом. Несколько тысячелетий они кружили по тундре одними и теми же тропами, как олени и волки, как солнце и звезды. Это было крошечное реликтовое племя, кочующее вдоль береговой линии Белого и Карского морей. Раз в несколько лет они добирались до Таймыра, шаманские путешествия простирались еще дальше. В отличие от других северных народов, иле избегали всяких контактов с покорителями Севера. Они разбивали стойбища вдали от месторождений, пограничных застав и морских путей. Бродячие стада карибу свободно мигрировали за полярным кругом, иле шли вместе с ними. Завидев вездеход или вертолет, иле уходили глубже в тундру. У них были свои заповедные тропы, которые год за годом укрывали их от сиртя. Так они звали белых пришельцев. Сиртя – это духи-губители, все равно, что бесы, и мое оживление было странной прихотью шамана. Но старуха за свою бесконечную жизнь, была близко знакома с «белым» человеком, и оттого относилась ко мне с брезгливым недоверием. Мне так и не удалось понравиться ей. Когда втроем мы забивались на ночлег в один «мешок», она уползала как можно дальше и еще долго отплевывалась и шептала в темноте проклятья. Ее странные для иле привычки: пустая трубка во рту и припрятанная в тайнике бутылка водки, без всякого сомнения, были результатом знакомства с сиртя.
