— Сударь, ваш долг — находиться рядом с их сиятельством, — несколько раз напоминал ему Кобенцель.
Доктор говорил:
— Иду.
И не шел.
В прихожей, охраняя дверь, сидел дворник. На лестнице толпились разбуженные суматохой соседи. Господин в лисьей шубе, накинутой поверх шлафрока, водил всех желающих к окну своей квартиры в четвертом этаже, как раз над квартирой Кунгурцева, и показывал натянутую через улицу веревку. Пока не стаял снег, с высоты ее хорошо было видно на белом фоне. Успевшие побывать на улице объясняли, что одним концом веревка привязана к фонарному столбу, другим — к вделанной в стену дома круглой железной рогульке, которая обхватывает ствол водосточной трубы. До прибытия полиции веревку снимать не решались, но двое добровольцев с фонарями стояли внизу, чтобы никто больше не пострадал. В подъезде то и дело хлопали двери, на площадках собирались жильцы. Время от времени слышался истеричный женский голос, кричавший, что будет война, и заклинавший какого-то Александра Ивановича не спать, а бежать на телеграф, немедленно слать телеграмму в Карлсбад какой-то Лелечке: пусть с детьми завтра же выезжает в Россию.
— Странно, — обращаясь к Кунгурцеву, сказал Кобенцель, — я отправил этого полицейского к дежурному по Министерству иностранных дел, но до сих пор оттуда никого нет…
— А-а-а! — дурным голосом заорал за стеной кучер и умолк — это доктор вправил ему вывихнутую руку.
В ту же минуту грянул долгожданный звонок.
— Маша! — зашипел Кунгурцев. — Быстро! То, черное. С буфами. И брошку не забудь!
На ходу одергивая фрак, он побежал в прихожую. Дворник распахнул дверь, через порог ступил Иван Дмитриевич. Он вошел один, Сопов и Сыч остались в подъезде.
Увидев Путилина, а не канцлера Горчакова, Кунгурцев успокоился.
— А, это вы… Что ж, прошу.
Никольский встал, Иван Дмитриевич занял его место возле дивана, со страхом вглядываясь в белое, с заострившимся носом лицо Хотека.
— Ваше сиятельство…
Тот молчал. Опущенные веки недвижимы, набухшая на лбу синяя жилка вот-вот, кажется, прорвет сухую и тонкую старческую кожу.
— А ну-ка чайку, — ворковала Маша, склоняясь над ним, как над ребеночком, которого у нее не было. — Чайку горяченького…
Иван Дмитриевич отвел ее руку с чашкой.
— Не видите, что он без сознания?
— Нет-нет, — сказала она, — господин посол уже пришел в себя. Просто не хочет ни с кем разговаривать. Он, видимо, пережил что-то ужасное. Я вливала ему в рот кагор с ложки, он глотает.
Иван Дмитриевич поднялся и подошел к окну. Короткий отрезок веревки, освещенный светом из нижнего окна, как шпага вонзался в темноту. Напротив на целый квартал растянулось недавно законченное постройкой и еще не заселенное здание. На этой стороне улицы стоял единственный жилой дом. Справа к нему прилегал небольшой садик, дальше — длинный двухэтажный корпус мужской гимназии, ночью, естественно, пустовавшей. Слева простирался расчищенный под строительство пустырь. Место для покушения выбрано было на редкость удачно. В центре столицы, пожалуй, лучше и не найдешь.
— Господа, — попросил Иван Дмитриевич, — будьте любезны назвать мне ваши фамилии.
— Кунгурцев Павел Авраамович, — сказал Кунгурцев. — Корреспондент газеты «Голос». Если помните, я днем приходил к вам в Миллионной. А это… — Он замялся, поскольку женат был на Маше гражданским браком, без регистрации, и предоставил ей самой выпутываться из положения.
— Мы с вами тоже, кажется, виделись нынче, — сказал Кобенцель.
Лишь сейчас Иван Дмитриевич обратил внимание, что в комнате присутствует еще один человек. Он узнал приезжавшего с гробом секретаря австрийского посольства. В памяти всплыла фамилия, названная Преображенским поручиком.
— Кобенцель?
— Барон Кобенцель… Это правда, что вы нашли убийцу князя фон Аренсберга?
— Да…
— И кто же он?
— Виноват, пока не имею права говорить. Завтра узнаете.
— Одно хотя бы скажите: он арестован?
— Да, — соврал Иван Дмитриевич, упреждая события.
— Нет ли тут ошибки? Кто тогда совершил нападение на господина посла? Я думал, что стреляю в того же самого человека…
— Вы в него стреляли? — перебил Иван Дмитриевич.
— Как? — в свою очередь удивился Кобенцель. — Вам ничего не сообщили?
— Мы слышали выстрел, — подтвердил Кунгурцев.
— Сперва крик, — уточнила Маша, — потом выстрел.
— Именно так? Не наоборот? — спросил Иван Дмитриевич.
— Вначале он пальцем по стеклу, — сказал Кунгурцев, кивая на Никольского. — Помнишь?
— Нет, я слышала…
Иван Дмитриевич обернулся к Кобенцелю.
— Расскажите-ка все по порядку.
— По-моему, вы теряете драгоценное время.
— Ну в двух словах.
— Извольте. — Кобенцель пожал плечами. — Но вся ответственность ляжет на вас…
Итак, вечером Хотек попросил его прибыть в посольство и ждать, а сам уехал в Миллионную. По возвращении они должны были вместе составить доклад в Вену. Однако за полночь Хотека все еще не было. Кобенцель начал тревожиться и в конце концов решил идти ему навстречу… Почему пешком? Все спали, не сумел найти кучера. Он взял пистолет…
— Вы всегда носите при себе оружие? — опять прервал его Иван Дмитриевич.
— Это начинает походить на допрос, — нахмурился Кобенцель. — Вообще-то я не лунатик и не имею привычки ночами гулять по городу. Но вы ведь бессильны поймать этого знаменитого Пупыря… Я шел мимо гимназии, когда услышал крик, затем треск и ржание, побежал и увидел, что господин посол лежит на земле. Над ним склонился какой-то человек.
— Как он выглядел?
— Было темно… Увидев меня, он бросился бежать. Я выстрелил и сбил у него с головы цилиндр.
— Барон Кобенцель, — вставил Кунгурцев, — изумительный, фантастический стрелок. О его искусстве ходят легенды.
— С какой дистанции вы стреляли?
— Точно не помню. Шагов десять — пятнадцать.
— И при вашем легендарном искусстве не могли попасть в человека с десяти шагов?
— Мне унизительно оправдываться перед вами, — сказал Кобенцель, — но все знают, что я никогда не стреляю по живым мишеням. Стоит мне прицелиться в человека или животное, у меня начинают дрожать руки. Я просто не в силах спустить курок.
— Как же вы ездили на охоту с покойным князем и бароном Гогенбрюком?
— Ваша осведомленность вызывает уважение, но я был там только зрителем. За всю мою жизнь я не застрелил ни одной утки, ни одного зайца. Я ни разу не дрался на дуэли. Вернее, дрался лишь на саблях.
— Саблей-то могли бы убить человека?
— Я служил в кавалерии. В бою приходилось.
— А, к примеру, свинью заколоть?
— Во всяком случае, кур в походе резал.
— А пристрелить, значит, не способны?
— Что вы от меня хотите? — вспылил Кобенцель.
— Хочу понять, зачем вы взяли с собой пистолет.
— Пальнуть в воздух, если нападут бандиты. Мне самому странно, что я сумел выстрелить в этого человека. Что-то в нем было такое…
— Вы же его не разглядели.
— Тем не менее… Словом, сбил цилиндр.
— И где он?
Иван Дмитриевич принял поднесенный Никольским черный цилиндр, какие носят факельщики на богатых похоронах, поколупал пальцем дырку от пули. Пуля прошла под самым донышком цилиндра, пробив его насквозь. Края обоих отверстий, прожженных раскаленным свинцом, были буро-желтыми.
— Вот я еще там подобрал, — сказал Никольский.
Иван Дмитриевич увидел знакомый бумажник Хотека с вытисненным на коже габсбургским орлом — таким же, как на карете. Раскрыл. Внутри лежали какие-то письма, визитные карточки, несколько ассигнаций. Постеснявшись рыться в чужом бумажнике, Иван Дмитриевич тщательно прощупал его снаружи, затем сдавил между ладонями. Ничего твердого в нем не было. Ключ от княжеского сундука, ключик-змейка, найденный под райским яблоком в чернильном приборе, исчез. Но он ведь собственными глазами видел, как Хотек положил его туда и убрал бумажник в карман… Иван Дмитриевич шагнул к Никольскому:
— Это вы сами нашли?
— Да, на земле валялся.
— Не раскрывали?
— Что вы!
— А ключа не находили? Такой… На кольце — змея, держит в пасти свой хвост… Не было там?
— Честное слово, больше ничего не было.
Кунгурцев достал блокнот и начал лихорадочно строчить: «Змея, кусающая себя за хвост. Что это? Символ вечности? Или намек на то, что посол пострадал по собственной вине? Удивительная ночь. Почему именно я оказался в центре событий? Наказание или благо? Случай или закономерность? Австрийский посол на моем диване. Мертвая голова. Маша в халатике на фоне картины в духе Калло. 26 апреля 1871 г. 5 часов и 22 минуты пополуночи…»
— Кстати, барон, — как можно более равнодушно спросил Иван Дмитриевич, — вы оделись, выходя из посольства, или отправились прямо в таком виде?
