Тотчас же, не дожидаясь зова, Саенко распахнул дверь и внес на подносе еду. Он накрывал на стол и причитал:
– Хлеб белый, как доска плоский, колбаса пресная – ни перцу, ни чесноку… Сала завалящего не найти – не едят свинину проклятые мусульмане… Картошки и вовсе нету! Ох и подлый же народ турки!
За едой Борис рассказал Горецкому всю драматическую сцену ночного собрания на Принкипе.
– Однако, – покачал головой Горецкий, – вы должны были рассказать мне об этом раньше.
– Не придал значения, – отмахнулся Борис, – хотя нет, просто не до того было. Вы слушайте дальше, я ведь еще беседовал с их лидером, только не знаю, кто он такой. Очень, знаете, серьезно настроенный господин. Поскольку я не видел его лица и не узнал бы по голосу, он беседовал со мной очень откровенно. Планы у него просто-таки наполеоновские!
– Полмира завоевать? – усмехнулся Горецкий. – Генералов за амбиции ненавидят, а у самих-то амбиций…
– Не скажите, Аркадий Петрович, – задумался Борис. – Генералам-то нашим все нужно было вперед выставиться, чтобы главными быть, приказы отдавать. А этот человек держится в тени, никто из рядовых членов общества про него и не знает, что он – лидер. И сдается мне, что ему не слава нужна, а деньги и власть, но власть тайная…
– Вот как? – протянул Горецкий. – Любопытный человеческий тип, хотелось бы познакомиться с ним поближе. Вы не запомнили никаких особенных примет?
– Ничего, кроме портсигара, – вздохнул Борис. – Но это ведь не примета – сегодня портсигар у него есть, а завтра – нету.
– Портсигар, говорите? – заинтересовался полковник. – Что-то такое про портсигар говорил мне есаул Чернов…
– Тяжелый золотой портсигар, на крышке выгравирован вензель. – Борис взял предложенный Горецким карандаш и нацарапал на бумаге рисунок:
– Примерно так это выглядит.
– Хм, – Горецкий рассматривал рисунок, – это изображение индийского бога Шивы. Из рассказа есаула тоже явствует, что человек с портсигаром был среди напавших на него главным. Значит, от речей на собраниях члены тайного общества понемногу переходят к делу… Мне тут рассказали, что некий полковник Иванов убит и ограблен. Судя по слухам, он в свое время украл дивизионную кассу, да и так занимался спекуляциями, стало быть, у него было, что брать. Охрану нанимал, да все равно не спасся.
– А велика ли охрана? – полюбопытствовал Борис.
– Четверо казачков, и всех уложили.
– Ну, так здесь не обошлось без моих знакомцев – капитана Сивого и его дружка.
И Борис рассказал про неудавшееся ограбление ювелира Серафимчика.
– Ну и ну! – воскликнул пораженный Горецкий. – Еще раз вы подтверждаете миф о свой феноменальной везучести! И так спокойно сидите… вы же знаете, где базируются эти члены тайного общества!
– А что я, по-вашему, должен делать? – взбеленился Борис. – Сдать их всех турецкой полиции? Начать с того, что в полиции мне никто не поверит, а пока суть да дело, запихнут в каталажку.
– Уж это точно, – поддакнул Горецкий, вспомнив есаула Чернова.
– И потом, оставшийся в живых капитан Сивый не появится больше в той пивной, – он боится, так как знает, что я на свободе и могу привести туда полицию. Но я этого никогда не сделаю, потому что не собираюсь подставлять под удар простых офицеров, которые честно воевали в России, а потом от отчаяния поверили в красивые речи про новую жизнь! Если бы они знали, что на самом деле под маркой тайного общества действует банда грабителей и убийц, многие отказались бы…
– Да-да, вы правы, тут нужно просто как-то выявить их лидеров, тогда все само развалится, – согласился Горецкий. – Вот что, Борис Андреевич, сейчас я в дела англичан вмешиваться не должен, потому что буду занят расследованием. А вам в город показываться никак нельзя – узнают и убьют. Так что посидите денек-другой взаперти, отдохните. Вот Саенко вам компанию составит.
Борис так устал, что не решился спорить.
И в последний миг, почти во сне,
Теряя кровли грохочущий бубен,
Думает о женщине, ее – нет,
Но она – будет.
А. Несмелов
Акоп Мирзоян сразу же почувствовал оживление, царившее на бирже. Посторонний человек этого не заметил бы, но Акоп, слава Богу, уже не был здесь посторонним, он быстро освоился в этом тесном и своеобразном мирке здешних финансовых воротил.
Биржевое оживление было заметно по особенному блеску глаз маклеров, по характерной лихорадочной суетливости их движений, по нервозно повышенному тону голосов.
Увидев хорошего знакомого, с которым Акоп встречался сначала в Одессе, где его звали Жоржем Рапопортом, а потом в Новороссийске, где тот стал Джорджо Рапотти, Акоп шагнул навстречу и тихо спросил, заглядывая в глаза:
– Ну? Жорж, ну? «Петролеум»? Не-ет? Жорж по обыкновению опустил взгляд и, придвинувшись еще ближе, сказал одними губами:
– «Батумойл».
Сказанного было достаточно. Это все объясняло. Акоп всегда умел сложить два и два и получить в результате хороший навар. Он сразу же вспомнил негромкие разговоры о том, что новые турецкие власти собираются ввести войска в Батумскую область, и понял, что это свершилось, а в результате такого поворота событий акции компании «Батумойл», продававшиеся в последнее время дешевле бумаги, на которой их печатали, неизбежно должны были поползти вверх. Акоп кинулся покупать.
– Сколько?
– Семь.
– Беру по двадцать девять. Не-ет?
– Уже восемь.
– Беру! Беру! Беру!
Со всех концов зала доносилось эти магические, сводящие с ума слова: «Беру! Беру на все!»
Мистер Ньюкомб вошел в спальню Гюзели быстрыми широкими шагами, словно мчащаяся по следу оленя серая гончая. Горничная еле поспевала следом, безуспешно пытаясь задержать англичанина.
Гюзель приподнялась на подушках и бросила на свою служанку испепеляющий взор.
– Я не смогла! – воскликнула несчастная девушка. – Я не смогла его остановить! Он ничего не слушает!
– Я достал! – торжествующе провозгласил мистер Ньюкомб. – Я принес!
– Пошла вон! – зло бросила Гюзель горничной и повернулась к англичанину: – Томас, что вы себе позволяете?
– Я достал очень важные документы! В голосе его были смешаны в равных частях очень сложные чувства. Во-первых, в нем звучало торжество: он сделал почти невозможное, достал документы невероятной важности, проявив чудеса находчивости и необычайную ловкость. Во-вторых, слышался трагический пафос: он пошел на преступление, на предательство священных интересов Британской империи, которым служили бесчисленные поколения его предков и он сам до определенного момента. В-третьих, можно было уловить в его голосе и нотки самолюбования, декадентского романтизма: вот, мол, до какой низости, до какого ужасного преступления дошел я ради прекрасных глаз восхитительной турчанки… При этом он как-то забывал о долговой расписке на девять тысяч фунтов стерлингов. Короче, в голосе мистера Ньюкомба звучали интонации, роднящие его с шекспировским Кориоланом, – смесь героизма и предательства.
– Томас, – недовольно поморщилась Гюзель, – у вас вошло в привычку будить меня по ночам из-за всякой ерунды.
– Ерунды?! – повторил мистер Ньюкомб как эхо. – Это не ерунда! Я раздобыл для вашего друга копии протоколов предварительных переговоров большевистского министра Чичерина с представителями Кемаля Ататюрка!
Гюзель лениво потянулась и, тщательно скрывая охватившее ее возбуждение, безразлично бросила:
– Всего лишь копии… ну ладно, оставьте их там, на столике, и приходите ко мне в более приличное время, когда я наконец высплюсь и приведу себя в порядок.
– Нет! – воскликнул англичанин, на которого внезапно накатил приступ осторожности. – Нет, это невероятно важные документы. Я очень рисковал из-за них, и я передам их только в собственные руки вашего бельгийского друга. И только в обмен на мою долговую расписку, – добавил мистер Ньюкомб, краснея от собственной меркантильности.
– Да-а? – протянула Гюзель, удивляясь неожиданно прорезавшейся в английском болване практичности и лихорадочно соображая, как бы его все-таки обдурить. – Ну хорошо, Томас, приходите ко мне к четырем часам, мой друг будет вас ждать.
Едва за англичанином захлопнулась дверь, Гюзель, как ракета, вылетела из постели и вызвала горничную. Через полчаса она была уже умыта и одета, а у крыльца ее ждал извозчик.
Первым делом она бросилась в известную кондитерскую лавку на Пери.
Подъезжая к кондитерской, она еще издали увидела, что лавка закрыта, а у дверей толкутся полицейские. Ударив извозчика зонтиком в спину, Гюзель приказала ему проезжать мимо кондитерской, не замедляя хода. Здесь явно был провал.
Она приказала ехать на Таксим, где в лавчонке часовщика была еще одна явка, предназначенная для экстренных случаев – именно таких, как сегодняшний.
Когда пролетка выехала на площадь, Гюзель приподнялась на сиденье и посмотрела в окно часовой мастерской. В окне не было английских каминных часов, что обозначало провал явки.
