Последовала обычная процедура проверки, вахтман в черном плаще и стальном шлеме махнул рукой. Тяжелые створки темно-красных ворот, сваренные из листового железа, с колючей проволокой по верху, медленно распахнулись, следом поднялся шлагбаум. Телега с гробом, сопровождаемая пастором, священником и председателем Юденрата, двинулась дальше — в колеблющуюся и расплывчатую мглу, словно заполненную душными испарениями, в которых мне мерещились уродливые тени, непрестанно меняющие очертания.
Затем шлагбаум опустился, ворота закрылись — и в то же мгновение цепь полицейских бесшумно распалась, а сами «синие» исчезли, словно их и не было. Мы с Холбергом остались на площади, которая уже через мгновение вновь заполнилась народом.
— Холодно… — Холберг зябко поежился. — Как похолодало сегодня. Вы не находите, Вайсфельд? — он поднял голову, посмотрел на низкое небо, затянутое тяжелыми тучами. — К вечеру пойдет дождь… По-моему, вы опаздываете на службу.
Действительно, опоздание уже составляло минимум час, и меня почти наверняка ожидал заслуженный и весьма язвительный выговор доктора Красовски. Тем не менее, я вовсе не горел желанием сейчас же идти в медблок. Причина была в том, что я все еще не знал, как строить линию поведения с новой Луизой — монахиней и крестной матерью убитого режиссера.
Была и еще одна причина — Холберг. Мне не терпелось услышать, что же теперь думает мой новый друг и сосед о чудовищных событиях последних дней? Мне самому, после смерти рабби Аврум-Гирша, все происходящее стало казаться лишенным всякого смысла — даже того смысла, который обычно имеется в самых тяжких преступлениях.
— Маньяк… — пробормотал я, по-прежнему не двигаясь с места. Люди обходили нас, но по их лицам можно было предположить, что они не видят двух странных типов, стоящих в центре маленькой, почти круглой площади, у самых ворот. — Не кажется ли вам, Холберг, что тут действовал сумасшедший? И ваше намерение проверить заключенных, прибывших в Брокенвальд из Марселя, потеряло значение — сейчас, после гибели Шейнерзона? Да, кстати, как вы собирались это сделать? Обратиться к Шефтелю? Думаете, он позволит вам рыться в досье?
— Пойдемте, доктор, — вместо ответа Холберг потянул меня за рукав — довольно бесцеремонно. — Вам пора на работу, и я хочу вас проводить. Вы очень плохо выглядите. Хотите, я провожу вас домой, а сам зайду в медблок и скажу, что вы приболели? Такое случается даже с врачами и даже в гетто.
При этих словах я словно очнулся. Пропала плотная прозрачная пелена, укутавшая меня с момента встречи похоронной процессии и поглощавшая или, во всяком случае, существенно приглушавшая все внешние звуки и цвета.
— Нет, ничего, — сказал я. — Нет, я пойду на службу. Сейчас. Извините, Холберг, просто меня очень расстроила смерть рабби… — как, все-таки, искусственно звучат слова при попытке объяснить подобное состояние. — Ничего, — повторил я. — Все в порядке. Пойдемте, Холберг. Конечно, если нам по дороге.
Мы медленно двинулись прочь от ворот. Собственно говоря, Холберг явно хотел идти быстрее, но я чувствовал себя так, словно отмахал не менее двадцати километров, ни разу не присев (такое действительно случилось однажды — два года назад, в 41 году, под Ригой).
Странным образом, люди, шедшие навстречу, вызвали в моей памяти слова рабби Аврум-Гирша о бесконечном обращении душ, в земных свои воплощениях искупающих прегрешения прежних жизней.
— Холберг, — спросил вдруг я, — вы никогда не задумывались о том, кем были в прошлом? В иной жизни? Сто лет назад, тысячу? Какое прегрешение могло привести вас в нынешнем вашем воплощении сюда, в Брокенвальд? В гетто? Рабби уверял, что все, происходящее с нами, определяется заслугами или проступками, совершенными нами давным-давно. Мы, разумеется, не помним. Не можем помнить о них… — я вздохнул. — Это была его излюбленная тема. Он часто говорил об этом. Даже при нашей последней встрече разговор, в конце концов, свелся именно к этому. Помните? Судьбу несчастного Макса Ландау он тоже объяснял таким образом. Он сказал: «Все дело в прошлом. Смерть пришла оттуда, из прошлой жизни. Все дело в прошлом. В греховном прошлом. Именно там причина смерти господина Ландау»… А что, если он прав? А, Холберг? Вам не приходило в голову, что убийство режиссера и самого рабби не имеют здесь, в этой жизни объяснения? Что никаких мотивов у убийцы не было — мотивов, которые вы сможете установить? Вот — нет, и все тут. Есть неведомые нам отношения, связавшие душу преступника с душой жертвы давным-давно, когда жертва не являлась жертвой, а преступник — преступником?
Холберг пожал плечами и ничего не ответил. Он слушал меня, не перебивая, но по рассеянному выражению его лица можно было понять, что слова мои не заставляют его задуматься.
— Смерть пришла оттуда, из прошлой жизни. Все дело в прошлом. В греховном прошлом. Именно там причина смерти господина Ландау, — повторил я. — Все дело в прошлом…
— Да-да, — рассеянно сказал Холберг. — Все дело в прошлом. Я тоже вспомнил. Да, именно так он и сказал, когда мы прощались. Совсем недавно прощались, Вайсфельд, вчера, всего лишь сутки назад. А кажется, прошла вечность… Вечность. Я, признаться, даже не задумался над его словами. А ведь они знаменательны. Сейчас я вспоминаю, с каким вниманием слушали его мальчики. Хотя вряд ли они понимали, о чем идет речь… — он замолчал, потом вдруг медленно произнес: — По-моему, с нами тогда стояла ваша помощница. Или я что-то путаю?
— Путаете, разумеется, — я даже остановился от неожиданности. — С Луизой, то есть, с госпожой Бротман мы беседовали днем раньше.
— Да? — он тоже остановился, чуть поморщился. — Видимо, я переутомился… — Холберг потер указательным пальцем висок. — Извините, Вайсфельд, я иной раз путаю время событий. Особенно, когда обстоятельства схожи…Ч-черт, как голова ноет… — он недовольно глянул вверх, где среди истончившихся серых облаков на мгновение показалось тусклое солнце. — Меня раздражает солнечный свет… Впрочем, вы знаете. Черт возьми, я забыл с утра закапать глаза… — мой друг вздохнул. — Никогда раньше не жаловался на память, но, похоже, отсутствие витаминов сказывается… Забываю услышанные слова, забываю обстоятельства… Конечно, с госпожой Бротман мы беседовали днем раньше, чем с несчастным рабби Аврум-Гиршем. Вы, безусловно, правы. Там стояла госпожа Лизелотта Ландау-фон Сакс. Ну конечно, ведь после раввина мы беседовали с ней. Верно, Вайсфельд?
Я встревожено заглянул ему в лицо. Холберг был чрезвычайно бледен, только глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели.
— Черт возьми, Холберг, уж не заболели ли вы? — спросил я. — Дайте-ка пощупать ваш пульс.
Он послушно протянул мне руку: сухую и горячую наощупь, продолжая думать о чем-то своем. Пульс, как я и предполагал, оказался учащенным, с неровным ритмом и слабым наполнением.
— Да вы, похоже, всерьез заболели, мой друг, — заметил я в растерянности. — Можете свалиться в любую минуту… То ли у вас начинается серьезная простуда, то ли вы очень переутомились.
Холберг убрал руку.
— Может быть, я и в самом деле заболел, — сказал он с характерным для больного раздражением. — Не исключено, что болезнь и путает мои мысли. Что ж, такое бывает… — он вдруг в коротком приступе сухого кашля. — Простите, — сдавленным голосом произнес Холберг. — Я просто поперхнулся… Да, но все-таки… Во время разговора с раввином, вот так стояли мы, вот так — мальчики во главе с юным гением Хаимом, а вот так, в нескольких шагах слева — несколько дам… — его чуть подрагивающая рука повисла в воздухе. — Разумеется, поскольку я думаю о нашем деле, я мог перепутать одну из них с госпожой Бротман или госпожой Ландау… Ну да, теперь я точно вспомнил: там стояли три женщины, и одна из них несколько напоминала вашу помощницу. Потому я и ошибся…
Я потерял терпение. Упрямство, с которым Холберг отстаивал свое заблуждение, носило, конечно же, болезненный характер, и мне не следовало так уж жестко на него реагировать. Но сегодняшние события — да и все, произошедшие в последнюю неделю, — стали слишком серьезным испытанием для моих нервов.
— Да ничего подобного, Холберг! — запальчиво воскликнул я, не сдерживаясь более. — Никаких женщин при нашем прощании с рабби Аврум-Гиршем не было и в помине!
— Но кто-то же там стоял! — Холберг тоже повысил голос, так что двое или трое прохожих испуганно шарахнулись в сторону. Бывший полицейский покосился на них и смущенно хмыкнул. — Кто-то же там стоял, — повторил он чуть спокойнее. — Боковое зрение у меня порой острее прямого. Я ясно видел.
— Да, стояли, — я тоже немного успокоился. — Стояли. Трое или четверо мужчин, и ни один из них, уж поверьте, никак не мог вам напомнить ни госпожу Бротман, ни госпожу Ландау!
— Но как же так… — озадаченно пробормотал Холберг. — По крайней мере, одно из лиц мне определенно показалось знакомым…
