Здесь меня неожиданно нагнал Холберг.
— Что с вами? — встревожено спросил он. — Вы очень бледны. Боюсь, это моя вина — вам не следовало вчера курить. После большого перерыва, да еще при регулярном недоедании… — он покачал головой. — Давайте-ка, доктор, я вас провожу.
Для меня его появление было большим облегчением. Я действительно чувствовал себя скверно — к головокружению прибавилась общая слабость. Тем не менее, я сделал слабую попытку обойтись без его помощи.
— Вы, как будто, собирались остаться дома, — сказал я. — Передумали? Если это связано со мной, не стоит беспокоиться, Холберг. Я вполне дойду до службы самостоятельно.
— Ничего, все в порядке, доктор, — Холберг улыбнулся. — Я изрядный эгоист, так что из нашей совместной прогулки надеюсь извлечь максимум пользы для расследования. Пойдемте. Если вам действительно тяжело, можете опереться на мою руку.
Мы продолжили путь вместе, причем — странное дело — несмотря на то, что вдвоем мы занимали на тротуаре больше пространства, чем я один, встречные задевали нас гораздо реже.
— Не дает мне покоя сказанное вами насчет поведения господина Ландау накануне смерти, — Холберг сосредоточенно смотрел перед собой, не забывая при этом слегка придерживать меня за локоть. — Кого он увидел? Что его удивило?
— Вы полагаете, его поведение связано с убийством? — спросил я.
Холберг пожал плечами.
— Все может быть, — ответил он задумчиво. — Конечно, post hoc — ergo, propter hoc[5] — пример ложного умозаключения, но в расследовании убийства любая деталь поведения жертвы непосредственно перед преступлением зачастую становится единственным ключом к разгадке. И если мы знаем, что накануне убийства нечто насторожило господина Ландау — ведь его что-то насторожило, верно? — то нам следует попытаться ответить на вопрос: что именно? Так что я решил заняться проверкой заключенных, прибывших в Брокенвальд тем транспортом.
— В тот день было два транспорта, — напомнил я. — Один из Франции, из Марселя. Бывшая неоккупированая зона. Второй — из Берген-Бельзена.
— Да-да, я помню, — Холберг кивнул. — У меня есть основания предполагать, что покойного Ландау заинтересовал все-таки именно марсельский транспорт. И это определенным образом облегчит поиски.
— Почему вы так думаете?
— Но вы же мне вчера именно об этом и сказали! — заметил мой друг, немало меня удивив. И тут же пояснил: — По вашим словам, придя к вам с женой, в день премьеры, он заинтересовался кем-то в коридоре. А этот кто-то входил в группу заключенных, прибывших из Франции. Он ведь спросил вас — откуда прибыл новый транспорт. И вы ответили…
— И я ответил — в основном из Франции, — сказал я. — Да, именно так.
— Значит, в тот момент в коридоре находились заключенные, прибывшие из Франции, — заключил Холберг. — Потому я и говорю, что поиски немного облегчаются. Хотя и это — работа адская.
Я хотел спросить, каким образом он намеревается осуществить свою проверку. Вряд ли г-н Шефтель ознакомит его с картотекой вновь прибывших. Если только г-н Холберг не приведет в действие те самые связи, о которых он упоминал вскользь. Мне вспомнилась вдруг вчерашняя сцена, невольным свидетелем которой я стал: мой сосед о чем-то беседует с незнакомцем у заднего крыльца Юденрата. Нет, спрашивать о возможностях Холберга я вряд ли рискну. А даже если рискну, вряд ли он ответит откровенно. Во всяком случае, так мне казалось.
В это самое мгновение людской поток, двигавшийся нам навстречу и казавшийся бесконечным, вдруг остановился и словно распался надвое, образовав относительно широкий проход посередине улице. Мы тоже остановились.
Спустя короткое время стала понятна причина происшедшего. По мостовой, в направлении ворот двигалась скорбная процессия. На четырехколесной телеге, в которую была запряжена крепкая гнедая лошадка с коротко подстриженной гривой — одна из трех, являвшихся собственностью Юденрата, — стоял сколоченный из струганных досок гроб. Телегу сопровождали несколько человек, среди которых с некоторым удивлением я обнаружил председателя Юденрата Генриха Шефтеля и глав обеих христианских общин — отца Серафима и пастора Гризевиуса. С лица пастора еще не сошли следы побоев, а губа, рассеченная полицейской дубинкой, казалась почти черной. Отец Серафим тоже выглядел не лучшим образом — глаза его глубоко запали, а острые скулы выпирали так, словно за сутки пребывания в тюрьме он похудел минимум килограммов на десять. Оба священнослужителя являли собою контраст внешне вполне благополучному г-ну Шефтелю, не утратившему своей дородности, с пышными, закрученными вверх усами. Правда, так же, как прочие жители гетто, председатель Юденрата был коротко острижен.
Правду сказать, мое мнение о Шефтеле диктовалось личной неприязнью к еврейскому руководству гетто. И базировалась моя неприязнь, как я подозревал не без оснований, на не сложившихся отношениях с одним из членов Юденрата — моим непосредственным начальником доктором Алексом Красовски.
На углу, как раз напротив нас, похоронная процессия остановилась из-за внезапно заупрямившейся лошади. Пока хмурый возница, с длинным кнутом, заткнутым за голенище рыжих потрескавшихся сапог, поправлял запутавшуюся ветхую сбрую, обрывая при этом бумажные черные цветы, кем-то вплетенные в короткую гриву, г-н Холберг, не отпуская моего локтя, шагнул с тротуара, увлекая за собой меня, и мы оказались рядом с отцом Серафимом.
— Отец Серафим, здравствуйте, — сказал Холберг. — Рад, что вас уже освободили…
Священник окинул потухшим взглядом сначала его, потом меня.
— А, это вы… Да. Здравствуйте, господа. Господин доктор Вайсфельд и господин полицейский, господин… Да, вас зовут Холберг. Да, господин Холберг, нас отпустили. Вчера же вечером, благодаря заступничеству господина Шефтеля, — он покосился на председателя Юденрата, бросившегося помогать вознице. — А вот сегодня… — он показал на гроб и сокрушенно покачал головой. — Как видите.
Холберг тоже посмотрел на гроб, похожий на обычный длинный и узкий ящик.
— Кто-нибудь из ваших прихожан? — участливо спросил он.
— Прихожан? Нет-нет, господин Шейнерзон не был моим прихожанином, что вы. Просто мы с пастором сочли необходимым отдать ему последний долг. Ведь кроме нас в Брокенвальде теперь не осталось священнослужителей…
До меня не сразу дошел смысл сказанного. Когда же дошел, головокруженье, почти прекратившееся, вернулось резко и с такой силой, что я едва не упал. И упал бы, если бы не рукав арлекинского плаща моего друга, в который я вцепился в последний момент…
Холберг, похоже, был поражен не меньше моего:
— Господин Шейнерзон… Погодите, отец Серафим, вы хотите сказать, что рабби Аврум-Гирш умер? Боже мой, какое несчастье…
С упрямой лошадью и ее сбруей, наконец, удалось справиться. Процессия двинулась дальше. Мы пошли рядом с отцом Серафимом, подстраиваясь к его семенящей походке.
— Мы виделись с ним позавчера, никаких признаков болезни я не заметил, он показался мне вполне здоровым, — г-н Холберг выглядел искренне расстроенным. — Надо же…
Только сейчас я обратил внимание, что кроме Шефтеля, Гризевиуса и отца Серафима, за гробом в некотором отдалении шла маленькая группа знакомых нам мальчиков — учеников рабби Аврум-Гирша.
Отец Серафим, опасливо оглянувшись по сторонам, сказал еле слышно:
— Рабби не был болен. И умер он не от болезни. Тело обмывали при мне. У него на шее рана, вот тут, — священник осторожно коснулся пальцем своей яремной впадины и тут же поспешно убрал руку. — Вот тут — рана. От ножа. Или… В общем, от чего-то острого.
Холберг невольно оглянулся и тоже понизив голос, произнес:
— Вы хотите сказать, что рабби был убит?
Священник молча кивнул.
— Рана широкая? — спросил Холберг вполголоса, так что даже мне приходилось напрячь слух. — Простите святой отец, вы не специалист, да и не время сейчас. И не место. Но все-таки: как вы полагаете, лезвие ножа, которым был убит рабби, широкое или узкое?
Отец Серафим задумался и даже немного замедлил шаг. Пастор Гризевиус покосился на нас с неудовольствием, но ничего не сказал. Что же до г-на Шефтеля, то он вообще не заметил нашего появления среди провожающих.
— Узкое, — сказал, вернее, выдохнул священник. — Узкое лезвие. Сейчас мне кажется… Я даже не подумал сразу… Да, узкое, как…
— Как у медицинского скальпеля? — подсказал Холберг и коротко взглянул на меня. — Как у хирургического скальпеля?
— Да-да, совершенно верно, как у скальпеля, — отец Серафим оживился, но тут же снова помрачнел и зашагал быстрее, словно не желая более разговаривать с моим другом.
К выходу из гетто мы подошли в полном молчании. Полицейские, следовавшие до того в некотором отдалении, оцепили небольшой пятачок, так что в центре его остались телега с гробом, г-н Шефтель, оба священника — протестантский и католический, — и мы с Холбергом. Шефтель собирался и нас удалить, но, видимо, узнав моего соседа, передумал. Прочих оттеснили в боковые улицы, выходы из которых немедленно перекрыли «синие». Оказавшись неожиданно для самого себя включенным в число близких умершего раввина, я испытал определенную неловкость. У гроба следовало бы стоять ученикам подпольной ешивы, хотя бы тому же Хаиму, оттесненному полицейскими в один из переулков и изо всех сил тянувшего голову, чтобы увидеть последние минуты земного пути своего учителя. Но просить о том г-на Шефтеля представлялось бессмысленным: формально у рабби Шейнерзона не было в гетто родственников. Ученики в эту категорию не входили, тем более, что религиозной школы как будто и не существовало. Впрочем, в случившейся неловкости угадывался особый смысл: Холберг уже усмотрел в обстоятельствах гибели рабби Аврум-Гирша связь с убийством Макса Ландау, и значит, наше присутствие здесь и сейчас необходимо. Притупив чувство неловкости этим аргументом, я постарался внимательнее следить за происходящим.
