Зашипела, забулькала пузырями закипевшая кровь, что до того обильно текла, да плавиться начала. Запахло мясом горелым. И уж сколь худо Мирзе ране было, что казалось, хуже быть не может, но тут будто всего его головней горящей насквозь просверлили!
Замычал он, вскидываясь тельцем своим тщедушным, да тут же обмяк, сознание утратив!
А иные в тот момент и вовсе от боли помирали.
Пошипела кровь, да недолго. Отбросил лекарь железо, коим рану прижигал, да, склонившись ниже, стал копаться в плоти горелой пальцами, дырку ковыряя, а как расковырял, сунул туда полированный металлический стержень, что навроде пробки был, да сунув, глубоко его в тело протолкнул. И после того лишь стал заматывать рану бинтами.
А как замотал, приказал Мирзе на лицо водой холодной из кувшина брызнуть, отчего тот в себя пришел. А придя в себя, кричать от боли и плакать стал, губы свои в кровь кусая!
Но никто его не пожалел! Да со стола сняв и на ноги поставив, велели немедля бежать! А как он заупрямился, стали по щекам больно стегать, погоняя! Пошел он, страхом боль пересиливая, хоть ноги его не держали. И при каждом шаге будто кто ему живот кинжалом резал, как злодеям на площади, к смерти приговоренным!
Час он так ходил, кровью и слезами на землю капая!
Да сверх того еще час!
Лишь после ему позволили лечь. И хоть просил он, жаждой мучаясь, пить — воды ему так и не поднесли. И три дня еще после ни есть ни пить не давали, положив на полу в маленькой комнате!
И был он там не один, а с другими двумя такими же, как он, мальчиками, что подле него на подстилке лежали. И все они беспрерывно плакали и кричали от боли, жажды и страха, но никто к ним не подходил.
И скоро один из мальчиков, тот, что слева лежал, стал кричать тише, да, впадая в забытье, лишь бормотал что-то и скулил, будто собака, а после вовсе умолк, весь вытянувшись.
Слуги пришли, на него глянули да, подняв, понесли. А как несли — руки и ноги его вниз висели и болтались.
И понял Мирза, что умер он.
Хоть сам он и другой мальчик — выжили. Но это ничего еще не значило!
Как минуло три дня и три ночи, дали им воды, но не вдоволь, а лишь несколько глотков.
А напоив, стали снимать с них повязки, отчего вновь кричали они от боли, когда с подживших ран сдирали прилипшую к телу ткань!
Сняв же повязки, стали их раны смотреть и щупать, дабы сыскать вставленные в них металлические стерженьки и, найдя их, ухватили и выдернули, подобно пробкам из кувшинов. Да стали глядеть, что дальше будет.
У Мирзы из раны кровь потекла, да тут же вместе с ней моча, что в пузыре его скопилась. Чему обрадовались все, Аллаха возблагодарив, что открыл тот протоки.
А у другого мальчика, как ему пробку из раны вынули, лишь кровь закапала и ничего боле! И хоть не понял он, что случилось, и оттого не испугался — да был обречен. Скоро, как пузырь его наполняться стал, а моча выхода не находила, стало его раздувать, подобно мехам, и живот резать, да сильно так, что он целыми днями криком кричал. А как наполнился пузырь сверх всякой меры, так лопнул, и моча и кровь в брюхо излились, и случилось внутреннее гниение, от коего мальчик, в жар впав, скоро умер.
Трое их было, но один лишь Мирза жив остался!
Скоро зажили раны его, и пошел он на поправку, да, в еде себе не отказывая, начал поправляться быстро — стал у него расти живот и откладываться складками жир на груди и на бедрах, и лицо стало круглым и нежным. И когда у сверстников его уж появились на лице и теле волосы, а голоса огрубели, его кожа оставалась чистой и гладкой, и говорил он нежно и певуче, подобно девочке, так как гортань его осталась такой же маленькой, как в детстве была.
Так стал он евнухом. И вместо прежнего своего имени Мирза получил новое — Джафар-Сефи. И был допущен в гарем султана Хаджи-бей-Сали, где прислуживал женам его и наложницам, учась у них грамоте, языкам иноземным и иным наукам. Ибо честолюбив был, желая получить больше, чем имел.
Когда султанаХаджи-бей-Сали, заподозрив в измене, обезглавили, Джафар-Сефи попал в гарем шаха. Здесь, будучи самым младшим по званию, он выполнял самые неблагодарные работы, всячески стараясь услужить любимым наложницам шаха и главному евнуху. А как тот, не достигнув сорока лет, умер, занял его место.
Мечтал он когда-то лишь досыта наесться — а стал богат. А как стал богат — возжелал большего, так как узнал силу свою! Кто женами и наложницами шахскими управляет, тот способен устами их внушить господину своему что только ни пожелает — может оговорить кого угодно или возвысить его над другими.
Однако не в одни гаремы вхожи евнухи, но и в покои властителей, кои, не опасаясь их, как визирей своих, доверяют им многие тайны. Ибо считается, что евнух верен господину своему, будучи не подвержен любовному обольщению, его нельзя обвинить в связях на стороне или незаконном отцовстве и тем заставить служить против властителя, и нельзя запугать угрозами лишить жизни его жену или детей. Но даже не это главное, а то, что евнух никогда не будет бороться за трон, так как не сможет основать династию, передав корону наследникам, которых у него не может быть!
Потому почитаются на всем Востоке евнухи лучшими советчиками, к мнению которых прислушиваются не только султаны и визири, но шахи даже! И коли султан, визирь или шах глуп, то может евнух его вместо него решать дела государственные и править страной, сам притом оставаясь в тени!
Понял это Джафар-Сефи и сам силе своей подивился!
Был он от рождения как все, все, что другие, имея и ничего с того не получив! Но малого лишившись, приобрел взамен все, что только желал! И сверх того — о чем не помышлял даже!..
И что еще приобретет!..
— ... И да пребудет с нами всемилостивый Аллах!..
Так молвил Джафар-Сефи!
И, услышав его, все возрадовались.
Но и испугались тоже!
Раньше они шептались только, злые козни строя, а ныне пришло им время действовать! Отчего смертный ужас всех сковал, ибо каждый каждого боялся и даже себя самого. Потому что каждый на другого донести мог, и тот, кто первым пред шахом повинится, того он помилует, а остальных казни предаст! И вновь сказал Джафар-Сефи:
— Чего боитесь вы? Или мертвый лев сильнее стаи живых шакалов?
Раньше больше рисковали мы!.. Был у нас враг опасный да могущественный, что мог всех нас в одночасье извести — да теперь не стало его! Убрали мы с пути главного защитника шахского, руками же шахскими! Ныне казначей и хранитель печати Аббас Абу-Али, глаз и языка лишенный, в яме земляной сидит, а с ним вместе жена шахская Зарина да русский посланник Яков Фирлефанцев. И всех их ныне казнь ожидает!
— Как же ты смог такое сотворить? — подивились гости.
Ответил им Джафар-Сефи:
— Прознал я, что любимая жена шаха Зарина худое против господина своего замыслила, решив бежать из гарема и из пределов Персии даже, да, подкупив стражу посулами щедрыми и подарками дорогими, имела встречу с посланником русским, у которого помощи и защиты попросила. И тот ей в том не отказал!
Но как узнал я про измену, то шаху о том доносить не стал! А напротив, помощь беглецам посулил, за что просил лишь одного — врага нашего общего, визиря Аббаса Абу-Али, казначеем и хранителем шахской печати сделать, сказав, будто бы он родственник мой. Согласились они, и Зарина, о плане моем не ведая, все в точности, о чем я ее просил, исполнила, за Аббаса Абу-Али пред шахом хлопоча.
И стал он халифом — но на час лишь!
Как готово все было, сказал я шаху о побеге и заговоре, назвав главными зачинщиками посла русского, князя Голицына и визиря Аббаса Абу-Али, что уговорами и угрозами склонили жену его любимую Зарину отравить его, дабы по закону Аббаса Абу-Али по смерти его стал первым в государстве да мог, всех детей шаха в одночасье казнив, себя правителем Персии тут же объявить.
Не поверил мне шах, ибо любил жену свою Зарину, но показал я ему записку, что под диктовку мою посланник русский рукой своей писал, а я Зарине передал. Но и тогда еще усомнился в словах моих шах! И сказал я ему — пусть все идет своим чередом, и коли ошибаюсь я — то пусть буду виновен и за вину головы лишен, а если нет, то скоро все откроется, ибо беглецы сами выдадут себя!
Послушался шах совета моего и так и сделал. И как жена его Зарина из пузырька подмененного в ухо ему «яд» влила, думая, что сонная трава это, да после с посланником русским сбежала, тут уж он все сомненья отбросил. И, злодеев схватив, в благодарность пожаловал мне с руки своей перстень!
И тут Джафар-Сефи поднял руку, вновь показывая перстень.
И все долго глядели на него, глаз не отрывая.
— Пусть так, — первым молвил визирь Джафар. — Но как быть, когда Зарина или посланник русский под пытками о том, что было, скажут и все откроется?
Усмехнулся главный евнух.
— Что бы ни сказали они теперь — шах им не поверит! И никому другому! Нынче ослеплен он яростью!
