— Зашел и сразу понял, что Макар мертв. Не каждый криминалист на это способен.
— Так ведь кровищи сколько натекло…
— До которого часа вас не было?
— Обернулся быстро, с полчаса, наверно.
— На обратном пути встретили друзей?
— Конечно, всем же рано сказали прибыть. Илюшку и Ольгерда…
— Где на них наткнулись?
— На Большой Морской.
— А на лестнице?
— Никого не было…
Ванзаров выставил ладонь:
— Прошу ключ.
Поднявшись, словно мост над рекой, Коля пошарил над вешалкой и протянул полированную железку.
— Остаетесь под домашним арестом. Сидеть в квартире и не делать глупостей. Дом находится под наблюдением филеров. Любая попытка к бегству закончится арестом. Если делать нечего — приберитесь в квартире. Все-таки музам служите, стыдно в таком художестве обитать. Еще художник называется…
Софрониди покорно сник.
Проверив, что дверь заперта, а Коля вздыхает и охает взаперти, Родион положил ключ на верх двери. Следовало выпустить из-под ресторанного ареста заклятых друзей и проверить их квартиры, но тут открылось искушение, не поддаться которому было выше сил. Чиновник Кушкин так спешил закончить дело о самоубийстве, что не опечатал жилище. Заходи кто хочешь. Если знаешь, как открыть.
Стараясь не скрипнуть, Родион проник в квартиру Макара. Тело увезли. Но дух остался. И беспорядок нетронутый. Хлам на полу, ворох черной ткани у короба-шкафа, склад холстов у стены. Обступая подсохшую лужу, он подобрался к столу и понюхал бокал. От бордовой жидкости несло бессарабской кислятиной. Сухарь яичницы и тот лучше благоухал.
Следовало что-то сделать. Вот только бы знать, что именно. Вскрыть пол? Простучать стены в поисках гигантского тайника? Разобрать потолок? Даже на чердак лезть бесполезно. К нему ведет шаткая лесенка, а люк такой узкий, что не каждый протиснется. Например, некоторым чиновникам полиции и пробовать не стоит.
Открыв окно, он выглянул наружу. До крыши достать невозможно, даже если встать на подоконник. А по бокам отвесная стена. Вокруг не нашлось и узкой ниши, чтобы картину поставить.
Стук каблуком по паркету доказал: под ним никаких пустот. Да и в одежном ящике только струганые доски. Как последнюю надежду, Родион перебрал склад подрамников. Начал с больших, перешел к средним и добросовестно изучил совсем маленькие. Наброски, начатые картины, эскизы к студенческим работам и небеленый холст. Все, что осталось от юного гения. Для истории живописи, быть может, пригодится, но для розыска — обычный мусор. Не лучше того, чем усыпан пол.
Поддев носком ботинка скрюченный гвоздик, он принялся расшвыривать сор, как опавшие листья. Шуршало похоже. Под этот шорох логика что-то пролепетала. Задумавшись, Родион не разобрал и переспросил у вредной дамы. Тогда логика повторила отчетливо и по слогам. Это было как откровение. Или прозрение. Как кому нравится. Так просто и понятно, что и спорить не о чем. Все наконец встало по своим местам, там, где и должно быть. Особенно завтра в полдень.
В родительском доме Ванзаров оказался ближе к полуночи. Вид имел слегка взбудораженный, словно выиграл на скачках миллион, а костюм — в пятнах необъяснимого происхождения. Во всяком случае, объяснить матушке, откуда заявился писаным красавцем, отказался. Его не стали бранить, а незаметно обнюхали на предмет водочных паров. Кроме ненормального блеска в глазах, улик загула не обнаружилось. Даже проницательная тетка Мария не смогла вынюхать. А уж она-то прошла школу двух мужей, любой женщине сто очков вперед даст.
Сияя, как начищенный пятак, Родион оценил ситуацию. Судя по грозовым тучам, среди которых вспыхивали отдаленные молнии, сестры перемывали косточки любимому сынку-племяннику, подыскивая достойную кару забывателю престарелых родственниц. У тетки желание дать хорошенькую взбучку подогревалось половиной графинчика наливки. Ее пустой половиной, разумеется.
Женский гнев дело такое — вспыхнет, как порох, и тухнет, стоит вовремя подуть. Но действовать надо решительно. Со всего размаха, бухнувшись на колени, Родион аккуратно рванул пиджак на груди и в лучших традициях провинциальных трагиков сообщил: он — негодяй и подлец, который не заслуживает прощения и снисхождения. Сбитые напором дамы не нашлись, что сказать. Не сбавляя оборотов, а ругая себя что есть сил, «пропащая головушка» и «неблагодарный отпрыск» готов был снести любое наказание, включая отказ от варенья. А чтобы наказать себя как следует, вот прямо сейчас сядет за полный стол и крошки не возьмет, хотя с утра ничего не ел.
Тетка Маша охнула и потребовала от сестры не издеваться над ребенком. Она не в обиде, очень мило прогулялась. Подумаешь, Русский музей оказался какой-то выставкой. Кто там, в Саратове, разберет. Искусству все едино.
Ванзаров скроил такую умильно-виноватую физиономию, с такой скорбью рассматривал коврик в прихожей, что сердце матери не выдержало. Она приказала мыть руки и марш за стол. Но этого Родиону оказалось мало. Не вставая с колен, он заявил, что искупит вину перед обожаемой родственницей, приглашая на настоящее открытие вернисажа. Для чего и взял отгул. Тут даже матушка размякла, утерла слезинку и… Пришлось снести бурю поцелуев растроганных женщин. На что не пойдешь, чтобы поесть по-человечески хотя бы раз в день.
Прощенный и обласканный, Родин набивал живот чуть не до часа ночи. Ему предложили рюмочку ликера, но от этого он решительно отказался, чтобы не потерять форму перед вернисажем. Как объяснил.
А утром, в час назначенный, уже при полном параде, Родион галантно предложил тетке ручку. Светский щеголь — нечего сказать. Всю дорогу тетка Мария, раскусившая не одного мужа, пыталась разгрызть племянника: с чего это молодому человеку понадобилось таскаться со старухой по вернисажам, хоть и со следами былой красоты. Но Родион держался молодцом, возмутился подозрениям, дескать, обязан загладить вину перед обожаемой родственницей и все такое. Мария Васильевна не поверила ни единому слову, но поймать «малыша» не смогла. Куда ей до сыскной полиции.
Стоило добраться до Общества художников, как тетка забыла о подозрениях. Атмосфера праздника захватила. Столько приятных господ, в каждом из которых прячется гений — непаханое поле для старой кокетки. Выпустив руку племянника, она принялась фланировать и рассматривать живописную общественность. А Родион проверил наличие молодых талантов, выделявшихся хмурым и похмельным видом.
Господин Музыкантский умело подогрел ожидание, не разрешая открывать главный зал. Сам же летал вокруг репортеров, которых отводил в потаенную комнату, служившую буфетом для избранных, откуда мастера пера возвращались довольные жизнью и французским шампанским.
Пробило полдень. Павел Наумович громогласно потребовал тишины. Как только смолк последний шорох, он картинно хлопнул в ладоши трижды. Створки сами собой распахнулись.
— Милости прошу! — провозгласил он.
Толпа хлынула, слегка помяв Павлу Наумовичу бока. Мария Васильевна ринулась в первых рядах и от усердия заехала ему локотком под дых. Но такой ажиотаж был в радость. Пропуская всех, Родион вошел в зал последним.
В экспозиции мало что изменилось. Только одно место завешивала таинственная черная ткань. Быть может, так изящно закрыли пятно на стене. Тетка Маша осматривала картины с видом знатока, прислушиваясь к суждениям и запоминая красивые слова. В провинции пригодится. При этом старалась не упускать из виду происходящее. Ей показалось, что публика, словно потоком омыв ряды картин, медленно, но верно стекается к картине, завешанной тканью. Вот уже добрая половина зрителей толкалась у этой картины и чего-то ждала. Дамское любопытство не хуже компаса указало маршрут. Для приличия погуляв мимо разнообразных картинок, Мария Васильевна кинулась в толпу и решительно протиснулась в первый ряд. Даме в летах уступали дорогу.
Взявшись за шелковый шнурок, скрытый в складках ткани, господин Музыкантский проверил, чтобы никого не осталось по углам, и призывно прокашлялся.
Воцарилось молчание.
— Господа! Настал самый важный момент сегодняшнего дня. Запомните его и сохраните память о нем навсегда…
В актерском таланте распорядителю не было равных. Особенно в умении подогреть интерес. Потянув еще время высокопарными словесами и уловив момент, когда напряжение достигло пика, он сказал:
— Итак, имею честь представить настоящий брильянт нашего вернисажа. Вы — его первые зрители. Это великая честь. Перед вами творится история искусства. В наш мир приходит шедевр…
И дернул за шнурок.
Шелк опал взмахом черного крыла.
У картины не было рамы. Ее повесили, кое-как зацепив за деревянную рейку, видно, сильно спешили. Но это было неважно. Потому что…
…Луч света падал откуда-то сверху, выхватывая из тьмы клавиши старенького пианино и его лицо. Он замер, будто вслушиваясь в мелодию, что слетела прямо с небес. Записал ли верно? Ничего не выдумывая и не сочиняя. Как доступно только избранным, без смысла и справедливости. Еще звучат отголоски инструмента, а он вглядывается в будущее, словно угадывая, что будет после. А после будет свет, любовь и радость, одна только радость, которую дарил всем. Он знает, что осталось немного, реквием готов, и вскоре заказчик потребует плату. Он знает, что остались считаные часы. И целая вечность. Потому что его музыка победила смерть. Потому что гений, не подвластный логике и расчету, в драном камзоле и грязных панталонах, в парике набекрень, полуголодный и осмеянный, взлетит над серостью, чтобы зажечься вечной звездой. От которой свет небесный. Он знает и не боится смерти. Он уже победил смерть. Смерть, где твоя сила? Ад, где твое жало?.. С наивной верой Моцарт ждет свою участь. Он готов испить чашу…
