Он встал и подошел к окну, как будто желая увеличить расстояние между нами. Теперь в его голосе звучала только страшная, глубокая обида.
— А вы — как те журналисты, что накинулись на нее после смерти. Чем вы отличаетесь? Король репортеров? Нет, король трупоедов! Только ваши коллеги грызут помаленьку, поверхностно, откусывая с краешку, а вот вы… Вы стараетесь пробраться поглубже, к самым сладким кусочкам!
— Ерунда! — грохнул я кулаком по столу. — Кто бы говорил! Вы — убийца, Патрикеев! Вы отравили Столярова! Вы убили Мишеля — когда он собрался рассказать мне про вас! Вы отравили Чепурнина! Вы хотели отравить Горна! И хотели отравить меня, потому что не могли не чувствовать, что я вас выведу на чистую воду! И теперь вы стоите передо мной и укоряете в трупоедстве! Да если бы не мое трупоедство, вы бы сейчас погрузились в пролетку, поехали бы на вокзал и — поминай как звали! И не в Тулу, где вас можно найти, а куда-нибудь подальше, пересидеть, пока эта история не забудется. И денежки, которые вы получили за свои фабрики, наверное, помогут провести несколько лет за границей, ни в чем себе не отказывая.
Патрикеев снова сел на стул и приблизился совсем близко ко мне.
— Я не приучал ее к наркотикам! — сказал он. — Это сделал Фомичев. Когда понял, что Глаша собирается от него уйти. Не знаю как, но она поддалась. Хотя все равно потом избавилась от этого старого мерзавца. Но, увы, ненадолго. Потом снова взяла к себе из жалости. Боже! Какие странные создания — женщины! Как мы страдаем из-за их красоты и глупости! Да, Гиляровский, я покупал наркотик у Горна. Но только для того, чтобы облегчить ее страдания. Она хотела бросить, но не могла. Держалась, сколько умела, а потом начинались страшные мучения, и… она умоляла меня…
— Вероятно, вы действительно сильно любили Глафиру, — сказал я. — Но…
— Да вы и сами, Гиляровский! — зло ответил Патрикеев. — Вы и сами влюбились в нее. Только признаться в этом не хотите. Вы и обвиняете меня только потому, что увидели — Глаша была моя! Вам было завидно! Вот вы сейчас сидите тут передо мной и трупоедствуете, а ведь смысл-то понятен! Если бы у Горна получился его трюк с отравлением на поминках, вы бы просто сидели и смотрели, как я умираю. Потому что уже поняли, что Глаша — моя!
— Я женат, Матвей Петрович.
— Я тоже, — сказал Патрикеев.
— Где ваша супруга?
— В Туле! Но ведь это к делу не относится, Владимир Алексеевич, поймите! Тут речь о страсти!
— Нет, — ответил я. — Вы не дослушали. Вероятно, вы действительно сильно любили Глафиру, но убивали не из-за нее.
— Опять вы за свое! — закричал Патрикеев. — Но подумайте сами! Как! Как я мог всех отравить?
— Очень просто, — сказал я.
Теперь мне предстояло соврать, и это было самое слабое место в логической цепочке, которую я выстроил окончательно только сегодня утром.
— Вы наливали яд вот в это. — Я указал пальцем на флакон с мятной настойкой. — Он маленький, к тому же все видели, что вы пользуетесь им. Одно движение — и микроскопическая, но вполне достаточная доза яда попадает в вино. Вы сделали так, когда отравили Столярова, пока остальные выпивали. Вы сделали так, когда помощник Горна лежал, оглушенный бутылкой, вы прыснули яд ему в рот. Вы сделали так же, когда отвлекли нас портретом, только брызнули уже в бутылку. И, я думаю, не один раз.
— Сумасшедший дом! — ответил Патрикеев. — Как я мог наливать сюда яд и при этом пользоваться у всех на глазах сам? Я, что, и себя травил тоже?
— Нет, — ответил я. — Себя вы не травили. Потому что у вас имеется второй флакон. Я был в аптеке Горна и просматривал его кассовые отчеты, куда он заносил все, что продавал. Вернее, не он, а его помощник, тот самый Мишель. Вы купили два флакона, Матвей Петрович! Два, а не один. Полагаю, если обыскать эту квартиру, то мы найдем и второй флакон, если вы еще, конечно, от него не избавились. А я думаю, что — нет. Во всяком случае, если посмотреть на ваш жилетный карман справа, то вполне можно увидеть, как он выпирает. Часов у вас я не видел, так что полагаю, второй флакон все еще с вами.
Патрикеев помолчал. Потом кивнул:
— Что же, это правда. Правда, Гиляровский! Я купил два, потому что первый быстро заканчивался.
Он сунул руку в жилетный карман и вытащил из него точно такой же флакончик, что держал в правой руке.
— Вот! Пожалуйста!
Он быстро поднес флакон ко рту и нажал каучуковую грушу. Я дернулся удержать его, но не успел. В воздухе запахло мятой. Я застыл, наблюдая за лицом Патрикеева. А тот вдруг рассмеялся.
— Что? Думали, я сам себя отравлю? Гиляровский! Но вы же видите, что я прав, а вы нет! У меня действительно два флакона! Но я — не отравитель! Вы не там ищете!
Да… вранье мое оказалось правдой, но вот только…
— Что же, Матвей Петрович, — сказал я. — В этом флаконе действительно — мятная настойка. Но что насчет того, что вы вынули, как только я пришел? Что в нем? Можете ли вы и из него брызнуть себе в рот и доказать тем полную свою невиновность?
Патрикеев перестал смеяться.
— Вы серьезно? — спросил он.
— Совершенно.
Он поднес к лицу первый флакон.
— Что же, извольте, раз вы… Хорошо.
Он посмотрел на меня внимательно, а потом резко вытянул руку и нажал на грушу, целясь прямо мне в лицо. Хотя я был готов к чему-то подобному, но опоздал с реакцией — я зажал руками нос и рот, зажмурил глаза, молясь, чтобы капли яда не попали внутрь.
В следующую секунду сердце мое взорвалось в груди, и я потерял сознание.
Нет, я не умер. Я был совершенно уверен в этом. Я стоял посреди Миусского кладбища, у самой могилы Глаши Козорезовой, а сама она стояла рядом со мной, покрытая темной вуалью. Быстро темнело, вороны на ветвях беспокойно перебирали лапами и иногда сердито каркали.
— Вам страшно? — спросил я.
Она кивнула.
— Особенно по ночам, когда сторож закрывает ворота. Страшно и одиноко.
— Доктор сказал мне, что вам все равно оставалось недолго жить.
— Я знаю.
Я повернулся к Глаше и взял ее за холодную узкую руку.
— Почему вы не рассказали мне обо всем? Может, нашлось бы средство вас вылечить. И уж тем более оградить от Фомичева.
— Пустое, — сказала она. — Меня нельзя было вылечить. Да я и не хотела, Владимир Алексеевич. Но я рада, что познакомилась с Матвеем. Он был очень добр ко мне.
— Он убийца, — зло сказал я, не выпуская ее безвольной руки.
Глаша кивнула:
— Ну и что? Меня убил не он, а Александр Власыч. Вон он стоит.
Я посмотрел в сторону, куда она кивнула. Там, под деревом, почти сливаясь с ним, стояла фигура в сером пальто. Седые волосы падали ему на лицо.
— Фомичев! — крикнул я. — Уходи! Пошел прочь!
Я выпустил руку Глаши и нагнулся. Схватив ком кладбищенской земли, я запустил ею в Фомичева, но тот даже не пошевелился.
— Не надо, — тихо сказала девушка. — Яд, который Матвей брызнул вам в лицо, попал в кровь, и теперь вы умираете.
— Это — видение, — сказал я. — Сон или бред, да?
— Пока что — да, — ответил Чепурнин позади меня. — Но как только вы умрете, это видение станет для вас совершенной реальностью. Так что добро пожаловать, господин репортер!
Я оглянулся. Он стоял там и дымил сигарой. Дым был зеленого цвета, с искорками.
— Неплохо, да? — спросил он. — Не знаю, как это получается, но мне нравится.
Позади Чепурнина стояла еще одна фигура. Я не узнал лица этого бородатого полного мужчины, но потом понял, это — коннозаводчик Столяров.
— Не хватает только Мишеля, — сказал я.
— Да и черт с ним! — весело ответил Чепурнин. — Причем в самом прямом смысле этого слова!
Он вынул сигару изо рта и захохотал, причем рот его разевался все шире и шире, так что я вдруг увидел там маленькую голову Мишеля. Он смотрел на меня и силился что-то крикнуть, но я ничего не слышал из-за хохота Чепурнина.
— Перестаньте, — сказал я Чепурнину. — Я ничего из-за вас не слышу.
Он громко захлопнул рот и воткнул в него сигару.
— Скоро мы все соберемся здесь, — сказал он. — И вы, и Горн, и Патрикеев. Вот тогда я и посмеюсь на славу!
От этих слов мне стало страшно не по себе. Я повернулся к Глаше.
— Они мучают вас здесь?
— Не они, — сказала девушка. — Черви.
И она медленно начала поднимать свою темную вуаль.
Я очнулся с диким криком, страшным сердцебиением и целым потоком холодного пота, который катился по моему лбу.
— А! — сказал знакомый мужской голос. — Вот и славно! Кризис прошел, так что теперь, Марья Ивановна, только хороший уход. И через дня четыре-пять он уже будет опять на ногах.
Я повернулся в сторону говорящего. Это был доктор Зиновьев.
— Я в морге?
— Ну что вы! — сказал доктор. — Рановато еще.
— Ты дома, Гиляй, — сказала Маша, появляясь в поле моего зрения. — Ложись обратно. Павел Семенович присматривал за тобой.
