Гостей у диковинного дома свиданий становилось все больше, и Аспазии даже пришлось нанять новых гетер. Многие были уроженками Милета и успели получить достойное образование в тамошних школах. Со временем «Милезия» превратилась в блестящий салон. В городе ходила поговорка: «Вершину холма венчает Акрополь, подножие украшает "Милезия"».
На то, чтобы вышколить куртизанок и придать дому свиданий неповторимый блеск, ушел не один год. В глубине души Аспазия вынашивала куда более дерзкие замыслы, чем сделаться хозяйкой знаменитого лупанария[22]: она намеревалась объявить войну гинекеям[23], освободить женщин от рабства, принести свободу под сумрачные кровли, в холодные и темные покои, где обитали жены, матери, хранительницы очага, жалкие, безмолвные рабыни, которых унижали и мучили собственные мужья, и положить конец порядку, установленному мужчинами для мужчин. Она хотела доказать, что независимые и образованные женщины способны участвовать в жизни государства наравне со своими супругами. Двери новой школы были открыты не только для гетер, но и для всех желающих, девиц и замужних женщин, мечтавших получить верное оружие для борьбы за собственное освобождение. Так планы Аспазии воплощались в жизнь. В «Милезии» женщинам предстояло постигать тайные слабости и пороки мужчин и учиться повелевать ими.
Кроме таинств Афродиты, гетера обучала своих воспитанниц хорошим манерам, логике, риторике, стихосложению, музыке, пению и танцам, искусству макияжа. И никакого рукоделия, кроме изготовления предохраняющих средств из бычьих кишок. Аспазия принимала в свою школу свободных молодых женщин, здоровых и не изможденных тяжким трудом. Она не брала с них платы — только обещание использовать полученные знания наделе. Тонкая уловка, благодаря которой любая женщина могла заработать на жизнь без помощи мужчин.
Фидий познакомил Аспазию с Периклом, одним из влиятельных членов Ареопага. В то время скульптор работал над самым ответственным заказом в своей жизни: он воздвигал на Акрополе храм Афины, главное здание города и одновременно символ мудрости. Парфенону предстояло стать любимым детищем Перикла, достойным венцом афинских реформ, подо сих пор он оставался лишь образом, идеей без формы. Стратег[24] поделился своей мечтой с Фидием, единственным художником, способным воплотить ее в жизнь (пусть и не слишком красноречивым). В конце концов, горячность и настойчивость Перикла сделали свое дело; день за днем он твердил угрюмому скульптору о чудесном храме, пока тот не начал считать грандиозный замысел своим.
Аспазия часто ночевала в мастерской Фидия и могла наблюдать, как политик и скульптор жарко спорят, склонившись над чертежами. Слушать их было одно удовольствие. Перикл не понимал терминов, которыми сыпал Фидий, но говорил так горячо и страстно, что гетере казалось, будто она видит удивительный храм во плоти.
Поначалу погруженный в работу Перикл словно не замечал присутствия Аспазии. Лишь через несколько недель, когда друзья поднялись на Акрополь, чтобы выбрать место для будущего здания, он внезапно проявил интерес к женщине, в которой прежде видел лишь любовницу скульптора.
— Кто такая? — спросил он осторожно.
— Ответить на этот вопрос будет потруднее, чем разъяснить тебе замысел моего Парфенона. Откровенно говоря, я и сам ее не понимаю.
Того, что последовало за этим разговором, Аспазия не могла ни предугадать, ни вообразить в самых дерзких мечтах. В то время гетера, несмотря на признание в обществе и собственное дело, мало задумывалась о будущем. Она доверяла естественному течению событий. Казалось, сама Фортуна благоволит к Аспазии, день ото дня осыпая ее своими дарами, и женщина с благодарностью принимала их. Больше всего на свете гетера дорожила завоеванной в нелегкой борьбе свободой. И все же в один прекрасный день она почувствовала, что Перикл ее любит. И впустила его в свое сердце.
Софист Продик Кеосский вот уже год трудился над первой книгой, в которой намеревался изложить воззрения своего учителя Протагора Абдерского. Двадцатилетний Продик уже закончил обучение, и книга должна была стать даром ученика, выражением глубокой признательности наставнику. Протагор дал своему лучшему ученику все, что может дать хороший учитель, кроме одного: способности учить самому. Несмотря на долгие годы, проведенные рядом с философом, Продик не унаследовал от него особой душевной силы, что помогает завладеть всем существом другого человека и сообщить ему собственный образ мыслей. Протагор не раз с горечью замечал, что его ученик, воспринимающий несовершенство мира с трагической остротой, не способен открыто противостоять злу. В отличие от философа из Абдеры, взиравшего на окружающую жизнь невозмутимо, с печальным скептицизмом, Продик обладал душой беспокойной, но слабой.
Даже во время добровольного заключения на острове, погруженный в работу над книгой, Продик ни на минуту не забывал об обещании подарить рукопись одной удивительной девушке. Боролся он с апатией и унынием или настойчиво продирался сквозь словесный лабиринт, в темных глубинах его сознания продолжало гореть зажженное в Афинах пламя. Если в мире и существовала женщина, достойная столь тяжкого труда и беззаветных усилий, то лишь она. И Продик больше всего на свете боялся разочаровать Аспазию, хоть и думал порой, что сама она давно о нем позабыла. Что ж, если так, больше писать книг он не станет.
Впрочем, едва труд был закончен, философ стал сомневаться, стоит ли вообще отправлять Аспазии рукопись. Сам Продик был не слишком доволен своей работой, ему казалось, что конечный результат слишком отличается от первоначального замысла. Софист боялся разочаровать друга. Он вновь и вновь правил книгу и находил в ней все новые изъяны. Кроме того, со дня рокового обещания прошло слишком много лет. Продик все еще пребывал в сомнениях, когда до него дошли слухи о том, что юная красавица, развлекавшая гостей на пирах у Конна, стала женой самого могущественного человека в Афинах. Эта новость привела философа в смятение. Сладостные мечты, головокружительные планы, тайные желания — все рухнуло в один миг. Продик твердо решил не отправлять Аспазии книгу и ничего больше не писать.
Как же корил он себя за то, что не разобрался вовремя в собственных чувствах и, вместо того чтобы бороться за свою любовь, предпочел запереться на Кеосе и корпеть над книгой.
Женитьба Перикла на женщине с дурной репутацией едва не пошатнула устои афинского полиса. Что и говорить, Аспазию никак нельзя было назвать примерной супруге: ". Перикл обожал свою жену и потакал всем ее прихотям. Аспазия принимала у себя самых образованных и знаменитых афинян, наносила визиты, кому хотела, прогуливалась по городу в сопровождении рабынь и наслаждалась неслыханной в те времена свободой. Она посещала чисто мужские сборища и предавалась запретным для других женщин занятиям. Перикл относился к жене как к равной, потому что она сама держалась на равных с ним. Супруги нередко целовались на публике. Ревнителей нравственности подобная вольность приводила в ужас.
В городе нашлись и те, кто считал, что Перикл обезумел, презрел обычаи предков. Враги стратега не преминули заявить, что его связь с «ионийской распутницей» ставит под угрозу само существование демократии. Они утверждали, будто коварная куртизанка дурно влияет на Перикла и вынуждает его развязать опасную для города войну с Лакедемоном[25].
Аспазию объявили ловкой интриганкой, помешанной на плотских утехах. Перикла называли слабовольным распутником, порабощенным публичной девкой. Мерзкие слухи в один миг облетели Афины, поэты не скупились на полные яда инвективы, а уличные актеры представляли стратега в виде паяца, которого таскает за огромный член когтистая женская рука. Зрелище, само собой, сопровождалось все теми же скабрезными виршами:
Наш Перикл спутался со шлюхой,
преуспевшей в Цирцеиной науке,
растерял мозги в ее постели,
и сам в ионийца превратился.
У подобной травли была вполне ясная цель: уничтожить стратега. Однако свалить великого оратора и народного любимца оказалось не так-то просто. Но чтобы погубить женщину, хватило бы и сплетни. А кто решился бы вступиться за честь Аспазии, рискуя всем? Разумеется, Перикл.
Аспазию обвиняли в непочтении к богам и дурном влиянии на мужа, а Перикла — в распутстве и пренебрежении афинскими обычаями. Сначала афиняне не верили скверным слухам, но голоса недругов стратега звучали все громче, роняя в сердца горожан зерна сомнения в честности правителя и справедливости его правления.
Враги Перикла не прогадали. В конце концов стратег предстал перед судом. Истцами выступили одни из главных его противников — сочинители комических стихов Гермип[26] и Эстемпсихор. Перикл не собирался подыгрывать своим врагам: вместо того чтобы защищать доброе имя жены, он заявил, что подобное разбирательство представляет опасность для демократии как таковой, обвинители пытаются подорвать доверие народа к правителю и государству, но, не в силах предоставить весомые доказательства, пускают в дело сплетни и гадкие стишки, выставляя самих себя на посмешище. В подтверждение своих слов он при всех прочел несколько особенно грязных строф, после которых никто уже не заподозрил бы его обвинителей в излишней заботе о нравственности. Чтение стихов произвело на публику ошеломляющее впечатление: недаром Перикл отбирал и заучивал самые цветистые строки. Накануне верный соратник стратега тайком передал ему непристойные рукописи. Декламировал Перикл великолепно, без единого оттенка фальши. Ему удалось вернуть расположение афинян с помощью старого, проверенного средства: хлесткой насмешки. Гермипу и Эстемпсихору прежде и не снился такой успех: каждую строчку толпа встречала оглушительным хохотом. То, безусловно, был их звездный час. С Аспазии сняли все обвинения, а власть Перикла только окрепла.
