Поднявшись по роскошной лестнице, они, довольно долго пропетляв, добрались до коридора, где находились палаты Аберкромби и Хопкинса. В этом же коридоре был замечен таинственный офицер.
— Вот здесь раньше лежал Хопкинс, — сказала Муррей, когда они прошли одну из дверей, — а вот это — личная палата Аберкромби.
Она повернула ручку и открыла дверь.
На кровати лежал мужчина. И неистово мастурбировал. Кишели помедлил у двери, но сестра Муррей прошла мимо него. Сам же пациент никого не замечал.
— Он делает это до тех пор, пока член не начинает кровоточить, но и после этого продолжает его теребить, — хладнокровно сказала Муррей. — Кажется, он не замечает, что протер кожу на члене до дыр. Он вообще ничего не замечает. Поразительно, правда? Направивший его сюда офицер медицинской службы сказал, что в окопах он занимался этим без остановки. Другие ребята не смогли это выносить — наверное, неприятно, когда рядом с тобой такое творится. Вы слышали о Фрейде?
— Конечно.
— Интересно, что бы он на это сказал?
— Думаю, он счел бы это доказательством всех своих теорий.
— Да, он бы предположил, что бедняга думает о своей матери.
Кингсли поразился столь грубой шутке, но не смог сдержать смех.
— Вот здесь мы и нашли Аберкромби, — сказала Муррей, глядя на лежащего в кровати пациента. — На этом самом месте, с пулей в голове. Насколько я помню, следов борьбы не было.
Впервые за свою долгую и разнообразную практику работы в качестве полицейского Кингсли присутствовал на месте убийства, где в ходе следственной работы на кровати мастурбировал обнаженный мужчина. Он пытался не обращать на него внимания, но это было нелегко, особенно если учесть, что, дергая член, мужчина хрипел и стонал.
— А-а, о-о, а-а.
— С пулей в голове, говорите? Она не прошла навылет?
— Нет, вся кровать была в крови, но ничто не указывало на то, что пуля вышла из затылка. Когда его перевернули, я увидела, что выходного отверстия не было.
— О-о, а-а-а, о-о, а-а-а.
— Видимо, у него был очень крепкий череп. Как долго Аберкромби жил в этой комнате?
— Он пробыл здесь неделю.
— Что вы можете о нем сказать? О его поведении? Настроении?
— А-а-а, о-о-о.
— Ну, он не лежал, словно в трансе, и не издевался над собой, как этот парень. Я бы сказала, что он был скорее вымотан эмоционально, нежели контужен. Он был очень тихий, но в здравом рассудке. Полагаю, мы бы дали ему неделю-другую отдохнуть, немного привели его в порядок и отправили обратно на фронт. Знаете, что бы там ни говорили, нам удается отправить три четверти из них обратно. Симулянтов в британской армии нет.
— А-а-а-а-а-а-а!
Пациент закричал, и они оба повернулись как раз в тот момент, когда он кончил.
— Не знаю, откуда у него берется такое количество, — сказала Муррей. — Кажется, у него бесконечный запас.
Она нашла полотенца и вытерла мужчину.
— Спасибо, Мод, это было прекрасно, — пробормотал пациент.
— Он всегда благодарит Мод, — объяснила сестра Муррей. — Не знаю, кто такая эта Мод, но, наверное, девушка она очень усердная.
Смотреть здесь больше было не на что, поскольку место убийства было тщательно вымыто и здесь побывало множество людей, поэтому они оставили стонущего мужчину наедине с воспоминаниями о Мод.
— Кто собирал его личные вещи? — спросил Кингсли, когда они снова оказались в коридоре.
— Я. Я отправила их в Англию, в палату лордов. Вещей было немного. В окопах мало места для барахла.
— Что-нибудь интересное нашли?
— Нет. Все самое обычное. Две рубашки, двое теплых кальсон, две пары носков. Расческа, зубная щетка. Все в таком духе. Да, одно было странным. У него был только один сапог.
— Правда?
— Да, я нашла только один, хотя приехал он сюда, полагаю, в двух.
— Он мог утопить сапог в болоте, так часто бывает.
— Да, но он пробыл у нас несколько дней.
— У него была другая обувь?
— Мы выдаем пациентам спортивные тапочки для занятий спортом, если у них нет своих. Может, он ходил в них и не беспокоился о сапогах.
— Возможно. Что-нибудь еще?
— Да нет, больше ничего интересного.
— И вас это не удивляет?
— Что?
— Что этот невероятно популярный поэт, которому завидует и которого обожает весь народ, не держал среди своих личных вещей ничего интересного. Ни заметок, ни набросков. Ни стихов.
— Он бросил писать.
— Да, именно это он всем и говорил.
— У него была чистая бумага.
— Но никаких записей?
— Нет.
Они пошли дальше по коридору к бывшей палате Маккруна, остановившись осмотреть туалет, куда он шел, когда мимо торопливо прошел таинственный офицер.
— Где сейчас Маккрун? — спросил Кингсли.
— Его отправили обратно в часть.
— Он еще жив?
— Понятия не имею. Вам лучше знать, верно? Это ведь вы военный полицейский.
Она внимательно посмотрела на Кингсли.
— Верно? — спросила она.
— Конечно, — ответил Кингсли.
— Может быть, хотите чаю? — спросила Муррей. — Столовой у нас нет, но у меня в комнате есть газовая горелка. Только вот молока у меня нет.
В эти дни ни у кого не было молока, подумал Кингсли, за исключением премьер-министра. Не удивительно, что великий человек так ревностно его охранял.
Сестра Муррей провела Кингсли дальше по лабиринтам коридоров с дорогими обоями с пятнами от картин, некогда там висевших. Чем дальше они шли, тем уже и темнее становились проходы — раньше здесь, несомненно, жили слуги, — пока, наконец, не оказались у маленькой двери с табличкой, на которой по-французски было написано: «Третья помощница посудомойки».
— Это я, — сказала Муррей. — Именно здесь я закрываю глаза и мечтаю о том дне, когда стану второй помощницей посудомойки.
Оказаться в комнате женщины было приятно, несмотря на то, что это была бедная мансарда, которую Королевская медицинская служба выделила для своих медсестер. Однако Кингсли не мог отрицать, что на мгновение ему стало противно при мысли, что капитан Шеннон в этой самой комнате занимался черт знает чем.
Кингсли нравилась сестра Муррей, и он почему-то испытывал желание защищать ее, хотя она, разумеется, стала бы презирать его за это. В ее комнате были маленькая кровать и туалетный столик с зеркалом и расческой. Еще здесь была небольшая тумбочка, но платяного шкафа не было; одежда Муррей висела на вешалке для шляп. На такой же вешалке висели и маскарадные костюмы Джорджа, за которыми всего несколько дней назад прятался Кингсли, хотя ему казалось, что с того момента прошел уже целый год. Над маленькой раковиной была натянута бельевая веревка, на которой висели три или четыре тряпки в ржавых пятнах. Кингсли заметил, что глаза Муррей метнулись к ним, и на секунду ее лицо сморщилось от неимоверного смущения; однако он не удивился, когда за смущением последовал полный достоинства ответ.
— Иногда быть женщиной — такая тоска, — сказала она, сердито сдернув тряпки с веревки и запихивая их в ящик тумбочки. — Менструация — определенно не самый лучший замысел Вседержителя. Единственное, что заставляет меня сомневаться в Дарвине — я считаю, что такой ужасный процесс должен был бы отпасть естественным путем много веков назад. Полагаю, это просто очередная маленькая хитрость природы, которая не дает забыть женщинам о своем месте. Итак, капитан, чай! — Она зажгла горелку, от той же спички прикурила сигарету «Кэпстан фул стренгс» и жадно затянулась. — Боюсь, это последняя, — добавила она.
— У меня их полно. Возьмите пачку.
Он протянул ей пачку «Блэк кэт», а себе взял сигарету из портсигара.
— У вас есть имя? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Меня зовут Кристофер.
— Рада за вас, капитан. Но я не хочу, чтобы полицейские называли меня по имени. Я же сказала: я их не люблю. Вы вроде бы ничего, но все равно вы полицейский, и для меня этого достаточно.
— Кажется, сестра Муррей, у вас с нами личные счеты. У вас есть причина настолько ненавидеть полицейских?
Некоторое время она смотрела на него через клубы дыма, поднимающегося к глазам, которые вдруг засияли ярче.
— Вы все подмечаете, верно? — наконец ответила она.
— Обычно да.
— А бывшую заключенную узнаете?
— Вы были под арестом?
— О, много раз, капитан. Много, много раз.
— Должно быть, вы рано встали на путь преступлений.
— Да. Мне было восемнадцать. Совсем еще ребенок, но вас, полицейских, это не смутило, и вы надо мной поизмывались.
Кингсли тут же понял, о чем она говорит. Он понял, что свалял дурака, и почувствовал себя виноватым.
— Закон «кошки-мышки»?
— Да, «кошки-мышки».
Печально известный закон о «Временном освобождении из-под ареста по состоянию здоровья» 1913 года, всем известный как закон «кошки-мышки», на основании которого объявивших голодовку суфражисток отпускали, а после выздоровления снова брали под арест. Миссис Эммелину Пэнкхерст так арестовывали двенадцать раз подряд.
