Кингсли присел за пустой столик в углу. К нему подошел древний старик, видимо как раз тот дедушка, которого среди прочих пыталась содержать хозяйка. Кингсли поинтересовался на французском, можно ли заказать ужин; старик очень удивился, что английский солдат заговорил с ним по-французски, и предложил попробовать тушеные овощи с курицей.
— А что у вас есть, кроме овощей с курицей? — спросил Кингсли.
— Только овощи.
Кингсли заказал овощи и стакан «вина красного». Солдаты в комнате, естественно, заинтересовались, услышав, что англичанин, непохожий на офицера, так свободно изъясняется по-французски, и разговорились с ним. Они были из отряда, отпущенного с линии фронта на короткий отдых, а точнее, из того самого пятого батальона, который сегодня вечером собирался на концерт. Они определенно старались отдохнуть как следует, и Кингсли понял, что, если они все отправятся на концерт, аудитория сегодня вечером будет довольно пьяная.
— Я не против погибнуть за этих чертовых родину и короля, — сказал один из них, бухнув стаканом вина о стол. — Никто из нас не против погибнуть за родину и короля…
— Я против, черт возьми, — вставил другой.
— Ну, ладно, да, мы все против. Да, точно, мы все против, но мы умрем, если придется, потому что мы не трусы, не-ет. А вот что мне никак не нравится, так это то, что мне за это дело платят меньше, чем какому-то говнюку, который пошел на фронт на год позже меня! И платят, мать их, вполовину меньше.
С этой навязчивой идеей солдат Кингсли уже был знаком. Нелогичные и очень серьезные различия в зарплате и условиях были источником большей ярости английских солдат, чем предполагаемый ужас перед немцами, ужас, который преследовал гражданское население на родине, но о котором на памяти Кингсли не упоминал ни один солдат.
— А как насчет увольнительных? — добавил другой солдат. — Черт с ней, с оплатой, а как насчет увольнительных?
— А что с ними такое?
— Вот именно! Вот именно. Именно это я и хочу сказать. Что такое с этими паршивыми увольнительными? У нас их нет. Вот что с ними такое. Эта забегаловка — самое первое кафе, которое я увидел после фронта за одиннадцать месяцев, а мой двоюродный брат в Глостере на Плаг-стрит только что получил отпуск после шести месяцев.
Кингсли начал кое-что записывать. Он очень сочувствовал этим людям; он тоже понимал, что одно дело — переносить невзгоды, и совсем другое — злиться на очередное несправедливое решение. Он пробыл во Франции всего два дня, но даже ему было совершенно понятно, что разница в оплате и условиях службы подрывали боевой дух по всему фронту. Поэтому он начал составлять что-то вроде служебной записки сэру Мэнсфилду Каммингу и Секретной разведывательной службе, в которой объяснял, что, если они хотят избежать мятежа в войсках, следует не шпионажем заниматься, а заставить парламент положить конец такой откровенно несправедливой системе. Системе, где штабные офицеры и люди, которые не видели ни одной битвы, получают больше денег и значительно больше увольнительных, чем их товарищи, гибнущие в окопах.
— И прикинь, я даже ничего сказать не могу, — добавил солдат, который год не был в увольнении. — И пожаловаться не могу — а вдруг нарвусь на офицера, который встал поутру не с той ноги и поэтому задаст мне трепку.
— Но мы должны заявлять о том, что нас не устраивает, так? Если мы ничего не будем говорить, то ничего и не изменится, — предположил более тихий голос.
— Ага, и заговори мы, все равно ничего не изменится, вот разве что заработаем себе полевое наказание номер один, как этот придурок Хопкинс.
В этот момент Кингсли навострил слух.
— А что с ним случилось? — спросил он.
— Его привязали к лафету и оставили на расправу мухам и дождю, вот что. А за что? За разговоры, вот что, просто за разговоры. Большое дело!
Сидевший рядом с ним солдат решил, что Кингсли ввели в заблуждение.
— За разговоры, Джек? Он не просто разговаривал. Он подстрекал, вот что я тебе скажу Отказывался подчиняться приказу во время боевых действий.
— Боевых действий! Да просто в бане.
Кингсли принесли овощи с курицей — очень приличную порцию тушеных бобов и довольно много мяса, хотя Кингсли заподозрил, что это была крольчатина, а не обещанная курица. С хлебом и половиной бутылки вина обед стоил четыре франка, что было непомерно много.
Пока Кингсли ел, сидевшие за большим столом продолжали обсуждать незадачливого Хопкинса.
— Так ты думаешь, это он убил капитана Аберкромби?
— Аберкромби погиб в бою, — сказал солдат помоложе.
— Это военные так говорят, но не верь ты в это, сынок.
— Зачем, черт возьми, кому-то убивать капитана Аберкромби?
— Аберкромби привел в исполнение наказание Хопкинса, когда его привязали к колесу.
— Ну да, но ведь не он это наказание назначал, верно? В смысле, у Аберкромби выбора было не больше, чем у парней, что привязывали Хопкинса. Откажись он, полковник его самого привязал бы к колесу.
— Хочешь сказать, что и офицеры получают полевое наказание номер один? Никогда такого не видел.
— Не знаю, но что-то такое точно есть. Офицеры так же обязаны выполнять приказы, как и мы. Даже виконты.
— Ну, мы-то с тобой знаем, что у Аберкромби не было выбора, но не забывай, что Хопкинс был больной. Может, он просто увидел Аберкромби, подумал: «Ты попал, ублюдок», взял да и прикончил его.
— Аберкромби погиб в бою, — снова сказал солдат помоложе. — Об этом писали в газетах, я сам читал.
— Ну, может, и так, — сказал тот, что поспокойнее. — Но в любом случае Хопкинс его не убивал, клянусь. Хопкинс точно знал, что за дрянь эта война, и не боялся сказать этого. Вот за что они его пристрелят: чтобы избавиться от большевика. Французы тоже так делали.
— Ну, если он большевик паршивый, тогда его стоит пристрелить. Эти русские оставили нас в полной заднице.
— И они были правы, что отказались участвовать в этом кошмаре!
После этого страсти накалились; выпитое начало сказываться, голоса стали громче. Кингсли отметил, что социалист тут был всего один и что, несмотря на ворчание, другие солдаты были ярыми патриотами и не желали даже слышать о том, чтобы уйти с войны.
Наконец, самый громогласный из группы повернулся к Кингсли:
— Ну а ты что думаешь, приятель? Ты, кажись, парень образованный, ты все что-то пишешь, болтаешь по-французски и все такое, ну так что ты скажешь?
— Ну, — сказал Кингсли, допив вино, — я не верю, что победа любой из сторон в этой войне стоит разрушений, которые эта война приносит, и мне непонятно, почему ни одно из правительств этого не видит. И так же я не верю, что военные настолько безнравственны, что желают обвинить невинного в убийстве, просто чтобы убить коммуниста. Если они хотят это сделать, им нужно отправить его в первых рядах следующего большого наступления. А теперь, господа, вынужден вас покинуть. Да, и еще одно: если сегодня вы пойдете на концерт, то, возможно, снова увидите меня, но в форме офицера военной полиции…
Сидевшие за столом побледнели.
— Пожалуйста, не волнуйтесь, я расцениваю этот разговор как сугубо неофициальный.
С этими словами Кингсли собрал свои вещи и ушел.
39
Любительское представление и ночная прогулка
В тот вечер сестра Муррей позабыла о неприязни к полицейским и позволила Кингсли проводить ее на концерт.
— Заметьте, капитан, не сопроводить. А проводить.
— Конечно.
— Я не хочу, чтобы меня куда бы то ни было сопровождали.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— Если хотите знать, очень немногие женщины этого хотят.
— Я это запомню.
Погода была ужасная, но около трех сотен солдат в полевой форме, которые расположились на подстилках на лужайке перед замком, не собирались позволить дождику испортить им удовольствие от представления. Они жили под дождем, спали под дождем, ели под дождем, сражались и умирали под дождем, поэтому им казалось совершенно нормальным смотреть под дождем представление. Попробовали соорудить укрытие для офицеров и медсестер, но растянутый над их головами парусиновый навес уже сейчас опасно раскачивался под тяжестью воды. Каждую минуту-другую к провисшему навесу подходил капрал и тыкал в него шваброй, пытаясь слить хоть немного воды, но это всех только отвлекало, вода расплескивалась и лилась ручьем, особенно на тех, кто сидел с краю от навеса, и полковник в конце концов распорядился убрать навес.
— Мы все будем мокнуть под дождем, — объявил он, к искренней радости солдат. — Если для обычного английского солдата это нормально, то и для меня пойдет. Дамы, если пожелают, могут раскрыть зонтики.
