Брызги красного цвета разлетелись в стороны, и я, к изумлению своему, почувствовал, что стал испытывать наслаждение от смерти. От причинения ее тем, от кого бежал…
– За «Уманскую яму» тебе, сучонок из Пруссии. – Я выбросил гильзу и загнал новый патрон. Почему я решил, что он непременно из Пруссии, я не знал. Как не знал, зачем загнал патрон в патронник. – Мазурин, куда ты?!
– Надо попробовать!
Я бросил винтовку, схватил два автомата и стал снимать с немцев ремни с подсумками. Свой, с обоймами от винтовки, я расстегнул и сбросил.
– Ты спятил, подполковник! – орал я, глядя, как тот спускается в люк танка.
– Я до ЧК три года «фордзон» по полю водил!.. – донеслось из люка.
– Ты пахать собрался?!
– Нет, бежать отсюда подальше!
– Идиот, – прохрипел я и, услышав рев двигателя, схватил с углей четыре палочки с кусками мяса. Я не мог уйти, не попробовав его…
Танк дернулся, и я едва успел отскочить в сторону, выронив один из автоматов и мясо.
Мазурин пропахал на своем «фордзоне» и то и другое, превратив одно в нерабочее состояние, а другое в несъедобное.
– Сукин сын! – в бешенстве заорал я.
– Совсем как в тракторе! – радостно сверкая глазом, проорал чекист, высовываясь из люка механика.
– Ты уничтожил мое мясо!..
– Прыгай скорее, поедем с удобствами! – рвал глотку он, не слыша меня.
Схватив другой автомат, я, как мог быстро, забрался на броню танка и вскоре оказался в люке командира.
//- * * * -//
– А мы не можем ехать побыстрее? – наклонившись к уху подполковника НКВД, поинтересовался я. – Быстрее, чем мы шли пешком?
– Нет, не можем! – рвал легкие он. Рвал и кашлял. Наконец-то он заслужил право кашлять по желанию. – Я не знаю, как у этой сволочи переключается скорость!
Признаться, это немного раздражало. В том состоянии, в каком мы находились, передвигаться со скоростью пять километров в час пешим ходом – рекорд. Но с той же скоростью ехать по лесу – это издевательство. Танк ревел, мотор его требовал переключения, в воздух за моей спиной улетали клубы несгоревшего топлива, а Мазурин жал до пола на педаль подачи топлива, двигал ручками, как на колхозном поле, и мы ползли по Уманскому лесу уже в тылу немцев…
– Доктор!..
Я прижался лицом к прибору, в который смотрят танкисты во время движения в боевом порядке. Что-то вроде сухопутного перископа. Смотришь внутри танка, а видишь пространство перед собой, как если бы по пояс торчал из люка.
Наперерез нам, отчаянно махая руками и что-то крича, выбежали пятеро…
Узнать их не составило труда.
Когда двое из них, рассчитывая на благоразумие товарищей, подбежали под самый ствол, Мазурин выжал из танка все, что было можно…
Выбравшись из люка, я развернулся на сто восемьдесят градусов и стал стрелять из трофейного «МП-38», пока не закончились в обойме патроны. Когда же закончились, один из немцев остался лежать на земле, а второй, согнувшись в три погибели, бежал в кусты. Я поменял обойму. Напрасно, знаю, но дал по кустам длинную очередь. Наградой мне были осыпавшиеся ветки.
Хреновый автомат. Говорили мне, я не верил. К началу Второй мировой, говорили, было всего восемь с половиной тысяч таких штук на вооружении у немцев. Вооружались ими только командиры отделений, взводов и рот, а также парашютисты и танкисты. Вот и достался трофей. Хотя мне куда удобней была винтовка Маузера, которую я бросил на поляне…
Через десять минут езды танк заглох. Стало тихо, как в раю.
Мазурин вылез и спрыгнул на землю. Я последовал за ним.
– Плохой танк. Всего полчаса на первой скорости – и уже сгорел.
– Так что угодно сгореть может. Надеюсь, ты не собираешься его ремонтировать.
Вместо ответа он снова запрыгнул на броню, забрался по пояс в люк и появился оттуда, кряхтя от напряжения. В руках чекист держал ящик с двумя ручками.
– Помоги…
Я принял, поставил на землю и откинул крышку. Похожие на консервные банки с деревянными рукоятками гранаты покоились в ящике, сверкая девственной новизной. По две мы сунули за ремень. Остаток в ящике Мазурин свалил в люк. Потом взял одну, отложенную в сторону, вытянул из нее шнур и бросил туда же.
Прошло по крайней мере шесть секунд. И похожий на треск взрыв разорвал покой Зеленой Брамы. Я поднял голову. Танк дымился, полыхая внутри огнем, сорванная крышка люка лежала в трех метрах от нас.
– Как раз четырех этих гранат, – Мазурин кивнул на мой ремень, – до нас и не хватило. Так бы долетела.
Осмотревшись, мы набили рот остатками шоколада и быстрым шагом направились на восток.
Через полчаса, когда стало ясно, что вокруг никого нет, я сказал:
– Вы не против продолжить недавно начатый разговор, подполковник НКВД?
– Почему бы и нет, военврач второго ранга, – ответил он. – И чего это вы на «вы»?
– Я просто знаю, что сейчас вы именно так будете ко мне обращаться.
//- * * * -//
Я не представлял, где мы находились и куда шли. Знаю только – двигались мы в восточном направлении. Где «Уманская яма», где поселок, в котором нас взяли, где село, в котором мы прятались на чердаке, – все это крутилось у меня в голове каруселью, и я думал только об одном – бежать, бежать, бежать…
Наш путь удлинялся за счет того, что идти по полям было невозможно – мы были как на ладони. Поэтому, лавируя по лесочкам и посадкам, наш след петлял, как заячий. В какой-то момент на меня навалилось отупение. Куда идем… зачем?.. Кругом – немцы, вероятность отсутствия звена в цепи окружения – ничтожна. Ведь нужно еще угадать, где эта брешь…
– Хочу сказать тебе, Касардин, что Берия по части бабничества по сравнению с Кировым – мальчик-одуванчик, – говорил Мазурин, шагая рядом. Найденным в танке индивидуальным пакетом я перевязал ему лицо, и теперь меж впалых, заросших рыжей щетиной грязных щек как бельмо красовалась белоснежная повязка. Ненадолго она белоснежна, надо думать… – Кирову то и дело хотелось… Причем так, что он тут же, бросая дела, мчался к очередной подруге… Он жил с Марией Маркус, но она постоянно болела, детей иметь не могла… Еще и с сердцем у нее проблемы были… Так что не покувыркаешься. А Мироныч, фаворит Сталина, баловень партии и народа, хозяин Ленинграда, тискал кого только можно… Да, это факт: в 1930 году жена Николаева и Киров отдыхали в санатории, и ровно через девять месяцев у Николаева рождается сын, которого называют, конечно, в честь отца – Леней… Гы… – Услышав это, я посмотрел на Мазурина. Он был совершенно спокоен. – А потом родился Маркс. И первого декабря Киров остался бы жив, не захоти бабы и направься во дворец Урицкого, а не в Смольный…
Я тупо перешагивал через деревья и слушал. Мазурин хотел выкупить и у меня мою тайну, вывалив все или почти все. Ему нужен был Яшка, и имя его он хотел купить ценой куда большей, чем жизнь бездельника из еврейской семьи.
– Ты один из немногих, кто знает, что Киров был убит не в коридоре, а в кабинете. Придет время, и все раскроется. Конечно… А пока вещи Кирова спрятаны в надежное место. И фуражка его простреленная, которая якобы была на его голове в момент выстрела… У нее толстый околыш, и любой эксперт определит, что ее не было на голове Мироныча в момент выстрела… И штаны его со следами спермы – все упаковано и спрятано до лучших времен.
Ночь накрыла нас, и идти дальше было бессмысленно. В любой момент мы могли нарваться на пеший патруль или группу поиска немцев, ведущих охоту за отбившимися от частей красноармейцами. Голод сводил судорогой желудок, и оставалось радоваться, что поднялся ветер, – кажется, под утро намечался дождь. Воздушные потоки, гуляющие меж деревьев, уносили комаров и освежали тело. Мазурин давно закончил свой рассказ и теперь ждал ответного хода от меня. Вот ведь как получается. Когда я в их власти, они тычут в меня проводом под напряжением. Когда же я с чекистами на равных, они превращаются в интересных рассказчиков и предлагают сделки.
Я лег на спину и задрал ноги вверх, прислонив к березе. Мои ноги заслужили почтения и небольшого отдыха. Помимо еще соображающей головы, это все, что у меня есть.
– Я одного понять не могу, Мазурин, – пробормотал я, когда стало понятно, что молчать дальше глупо. – Может ли быть такое, чтобы ты был так предан своему начальству. Почему бы тебе просто не доложить, если мы выйдем из окружения, что я на твоих глазах погиб? Шумов опровергнуть это не сможет, он черт знает где. Если верить твоему рассказу, его и в живых-то быть не может… Так зачем тебе все это надо, Мазурин?..
Я опустил ноги и сел под дерево.
– Зачем? Ты – фанатик? То есть – идиот?
Подполковник НКВД, прислонив затылок к березе, сидел и не шевелился. Сначала я подумал, что он уснул, но вдруг раздался его голос:
– На следующий день после убийства Сталин приехал в Ленинград с толпой из Политбюро и ближайшим окружением… Мой начальник, Медведь, встречал его на перроне. Встретив Сталина, стал докладывать, а тот врезал ему рукой по лицу. Я был в отпуске, меня это спасло. Шумова не тронули, потому что он перед этим оттрубил две смены и лежал дома без чувств… Все остальные поплатились… ни за что… – Мазурин открыл глаз, и тот засветился лунным светом. Не очень приятное зрелище… – Три десятка сотрудников госбезопасности были низложены и растоптаны… Но это – потом… А тогда, зайдя в Смольный, трясущийся от страха вождь приказал Ягоде идти перед ним. И наш доблестный нарком шагал по коридору, где уже давно не было ни убийцы, ни даже пятен крови, тряс наганом и орал, как истеричка: «Всем стоять! Лицом к стене! Руки опустить!» Отвратительная комедия…
