– Если мы не поедим через пару часов, мы сляжем, – сообщил я подполковнику.
– Нам нужна или деревня, или немцы.
– Лучше немцы. Потому что деревня – это много немцев.
Около получаса у нас ушло на то, чтобы разыскать дорогу. Мы забурились в уманскую глухомань, и не исключено, что вышли из Зеленой Брамы. Кругом были леса, поля, по поднимающимся из-за верхушек деревьев столбам дыма можно было определять месторасположение деревень, но дорога – мы никак не могли ее найти. Держась все-таки востока, мы взяли немного вправо, и вот, наконец, лес поредел. Перед нами был вспоротый гусеницами танков тракт.
Около часа ничего не происходило. Быть может, прошло больше времени. Но я уже разучился ориентироваться. Каждая прожитая мной минута засчитывалась в срок жизни за три. А тянулась она как час. Я ждал появления немцев, как всего пять часов назад молил о том, чтобы они не появились.
«Давайте приезжайте, – мысленно просил я, – пара мотоциклов, больше не надо. В люльке всегда найдется пара банок консервов или галеты. Приезжайте… Должно же у вас быть дело по этому маршруту!»
– Знаешь, – признался Мазурин, лежа рядом и держа перед собой автомат, – я так хочу жрать, что на немца уже смотрю не как на владельца еды, а как на еду. Может, оторвем какому гаду ногу и зажарим?
– Хорошая шутка.
– А чем еще заниматься? Я – сотрудник НКВД, подполковник, не военный вовсе. Ты – военврач, майор, и тоже не военный. И вот два не военных старших офицера Красной армии лежат с автоматами в руках и ждут немцев, чтобы раздобыть еды. Это нормально? Повода для шутки нет?
Я услышал звук. Я так долго ждал его, что ошибиться не мог. Другое дело, что ехал не мотоцикл.
Мазурин напрягся и прижал подбородок к земле, словно так мог опустить голову еще ниже.
Невероятно, но по дороге, аккуратно объезжая рытвины, катилась легковушка. Черная машина, за рулем которой я без труда опознал водителя в пилотке. Сзади сидел кто-то, и чувство странного возмущения накатилось на меня и взволновало. Сначала я не мог понять, что стало тому причиной, но вскоре все встало на свои места. Я возмутился тому, что по украинской земле, земле противника – по отношению к тем, кто ехал, катилась легковая машина без какого-либо сопровождения. Они едут, как по Вильгельмштрассе в Берлине, даже не опасаясь того, что их прибьют и имени не спросят.
Первая очередь моего «МП-38» раскрошила правую фару машины и пробила правое переднее колесо. Мгновенно упав на бок, «Мерседес» стал сваливаться в кювет. А в это время поднявшийся во весь рост Мазурин с десяти метров расстреливал салон машины бесконечной очередью. Его автомат водило, пули уходили над крышей машины. Но он упрямо жал на спуск, возвращая автомат в прежнее положение. У него закончилась обойма, а я еще стрелял. Я бил в упор, очереди мои были короткими, я словно рвал ткань, перехватывая ее руками…
Когда шофер упал окровавленной головой на руль и машина завыла, мы бросились вперед.
Мазурин, схватив за шиворот шофера, убедился, что имеет дело с трупом, и вышвырнул тело на землю. Я, схватив за ручку дверцы, рванул ее на себя.
На меня смотрели обреченно и затравленно серые глаза немецкого офицера.
Я скорее почувствовал угрозу, чем увидел ее…
Отскочив в сторону так, что оказался за машиной, я услышал выстрел. Пуля прошила захлопнувшуюся дверцу в том месте, где стоял я.
Подняв автомат, я сделал еще одну очередь. Теперь уже с метра.
С офицера слетела фуражка и, как белка, стала скакать по спинке сиденья шофера. А потом завалилась куда-то… Мазурину под ноги.
– Сдурел?! – заорал он, вращая своим бешеным глазом. – Взял бы чуть влево, и мои яйца разлетелись бы, как брызги шампанского!..
Снова открыв дверцу, я взял офицера за шиворот и толкнул вперед.
Какая встреча…
На меня снова смотрели серые глаза.
Как тогда, исподлобья…
– Новые времена диктуют новый порядок жизни, оберфюрер, – сообщил я ему, свистящему легкими. Сквозь пулевые отверстия из него выходила жизнь. – И смерти.
Он был еще жив. Он слышал меня, я знаю. Губы оберфюрера шевелились. Наверное, он говорил о том, что совершил ошибку, не выдав меня во время расстрела командиров в Гереженивке.
– А вы думали, что будет иначе?
Он дрогнул щекой, и взгляд его стал покрываться пеленой…
– Хватит обсуждать с трупами ситуацию на фронтах, врач! – разозлился чекист. – Вы видите под ногами вашего чемоданчик? Хватайте его, и уносим отсюда ноги. Это не два связиста, за эту птицу нас будут искать даже в жопе у белого медведя в Арктике!
Прихватив чемодан и обновив комплект обойм, я отошел от машины. Следом за мной ринулся в лес Мазурин. Он нес в руках обоймы и ранец шофера…
//- * * * -//
Лес Умани был против нас. Он хлестал меня по щекам ветками, ставил подножки скрытыми в траве корягами, швырялся липкой паутиной… август – время паутины. Ею был покрыт весь лес. Пока бежали, я обратил внимание на то, что находимся не в березняке, а в липовом лесу. Лишь изредка, белея стволами, стыдливо жались, как проститутки в солдатской казарме, березы.
Уставая, мы переходили на шаг. Когда сердце успокаивалось и дыхание выравнивалось, мы снова частили ногами… Но вот появлялись круги перед глазами, и один из нас сбавлял ход, чтобы передохнуть…
Удача захлестнула меня адреналином. Думаю, то же самое происходило и с чекистом. Силы прибывали от одного только представления о том, что я оказался сильнее, мудрее, ловчее.
Бежать, бежать… бежать… Сколько я еще буду озабочен этой мыслью?
Я посмотрел на Мазурина. Он был одним из тех, кто знал правильный ответ.
И вот настал момент, когда двигаться дальше было невозможно. Силы вышли сразу и все.
– Все, Касардин… – услышал я и понял, что вот уже несколько дней кряду мы с этим человеком живем одним организмом.
Минуту или две мы лежали на траве, переводя дух. Я завалился на спину и посмотрел на небо. Надо мной огромная серая река стремительно несла свои воды. Очень похожее на весеннюю мешанину после начала хода реки небо ползло на юг. Тяжелые тучи готовы были вот-вот прохудиться и высыпать свое содержимое прямо на меня…
– Мазурин, где Юля?
Помедлив, он открыл ранец шофера и ответил:
– Дома твоя Юля. Ничего с ней не случится…
– То есть она не на государственной даче до конца августа?
– На всех Юль дач не напасешься… Ой, смотри, доктор, курица!..
– Ну да, ну да, – согласился я. – Столько родственников бегающих по стране носителей государственных тайн… На членов семей сотрудников НКВД бы хватило…
Он помрачнел. Не глядя на меня, повторил с упрямством, достойным лучшего применения, повторил так, что у нормального человека мог пропасть аппетит:
– Говорю: смотри, доктор, курица. Жареная, сука.
Я сломал стволом автомата замки на чемодане.
– Ой, смотри, чекист: вино. Красное. Сыр. Хлеб и ветчина.
Белье в чемодане полковника было абсолютно новым, и я с удовольствием переоделся. Разложил по карманам сигареты, зажигалку, остальное вывалил на траву. Одеколон, лезвия для бритья, таблетки… Таблетки!
Аспирин и обезболивающее. Спасибо, оберфюрер СС. Вот за это – большое человеческое спасибо.
– Башка болит?
– Немного, – картавя и жуя, ответил Мазурин. Я пальцем выковырял из пузырька таблетку и бросил ему, как собаке.
Закончив эти организационные мероприятия, я взял свою часть курицы и, обливаясь слюной, впился в нее зубами…
Мы были пьяны не от вина. Я шел и чувствовал, как внутри меня растекается блаженство. Боль приглушилась, я чувствовал ее словно издалека. А иногда и вовсе забывал об этом. Держу в руке бутылку бордо розлива 1935 года, прикладываюсь к горлышку и почти хрюкаю от удовольствия. Рядом бредет Мазурин и лакомится портвейном 37-го. «Мой» обер был гурманом в том смысле, что был не дурак выпить хорошего вина. Такого букета я не чувствовал давно. И я уже давно ничего не пил, кроме спирта, нет… я не пил давно такого хорошего вина с того момента, как побывал в берлинском кабачке перед войной. Хозяин, раздобревший пруссак, угощал меня и немецких докторов вином из личных запасов. Так я впервые отведал вина 1900 года. И еще он нам показывал бутылку, которую заполнил вином его отец в тот день, когда стреляли в Сараево в эрцгерцога. Пруссак клялся, что выпьет ее на свадьбе своего сына. Но через полчаса, разогретый собственным же хересом, раскупорил бутылку, и мы попробовали напиток того дня, когда началась Первая мировая. До начала Второй оставалось три года…
Если бы не война, я сказал бы, что мы неплохо проводим время.
И тут я услышал:
– Разумеется, не лично Сталин поручал дело Николаеву…
– Что ты сказал?
