Тутанхамон погладил обезьянку, словно он был Ра, а она — человечеством.
— Ты спрашиваешь себя, зачем я рассказал тебе эту историю, — мягко заметил он.
— Я спрашиваю себя, не потому ли, что вы — не ваш отец. Возможно, вы рассказали мне эту историю, потому что он, хотя и желал совершенства, но привел этот мир на грань ужасной катастрофы. И возможно, потому что вы, в вашем сострадании, хотите спасти мир от гибели, — сказал я.
Тутанхамон внимательно смотрел на меня.
— Возможно, именно об этом я и думал. Но как быть с Хатхор и ее жаждой крови?
— Не знаю, — ответил я, вполне искренне.
— Я верю, что существует закономерность в воздаянии за все происходящее. Преступление порождает преступление, которое, в свою очередь, порождает преступление, и так далее до конца всего существования. И как же нам избежать этой закономерности, этого лабиринта отмщения и страдания? Только посредством деяний исключительного всепрощения… Но способны ли человеческие существа на подобное сострадание? Нет. Мне до сих пор не простили прегрешения моего отца. Возможно, я никогда не буду прощен. И если так, значит, я должен буду доказать, что я лучше, чем он. И вот мы путешествуем во тьме, окруженные страхом, чтобы я мог вернуться со славой и принести дикого льва. Возможно, тогда я смогу утвердиться как царь, под своим собственным именем, а не как сын своего отца. Этот мир мне незнаком. А теперь ты оказываешься рядом, чтобы защищать меня от него, подобно Оку Ра.
Тутанхамон запустил руку в складки своего одеяния и вынул кольцо, украшенное маленьким, но очень искусно сделанным изображением защитного Ока. Царь дал его мне. Я надел кольцо на палец и склонился в благодарном поклоне.
— Я даю тебе это всевидящее Око, дабы твое зрение было столь же острым, как у Ра. Наши враги передвигаются быстро, словно тени. Они всегда с нами. Ты должен видеть их. Ты должен научиться видеть в темноте.
Могучее течение несло нас вперед, все дальше на север, к Мемфису. Симут и его стража несли вахту непрерывно. Я не знал покоя, не мог спать; на воде я чувствовал себя как в ловушке. Когда царь высказывал желание прогуляться, что случалось не часто, мы следили, чтобы прогулка проходила вдали от деревень. Но все равно, на любом поле и в любой пальмовой роще могла таиться опасность, поскольку мы представляли собой броскую мишень. Глядя с корабля, я видел нищие, жмущиеся в тени финиковых пальм деревеньки, где на узких, кривых, грязных улочках возились голые ребятишки и шныряли собаки, а семьи жили на головах друг у друга, вместе со своими животными, в халупах, мало чем отличавшихся от хлева. На полях женщины в удивительно ярких и чистых одеждах возделывали безукоризненно зеленые и золотые ряды ячменя и пшеницы, лука и капусты. Картина была идиллическая и мирная, однако внешность всегда обманчива: этим женщинам предстояло трудиться от восхода до заката, только чтобы выплатить зерновой налог на землю, которую они, скорее всего, арендовали у какого-то знатного семейства, живущего в довольстве и роскоши в богато обставленном особняке в Фивах.
Через три дня плавания мы приблизились к полузаброшенному Ахетатону. Я вышел на нос, чтобы поглядеть на ряды неровных красно-серых утесов позади города. Всего несколько лет назад здесь осуществлялся один из великих экспериментов Эхнатона. Тут должна была возникнуть новая, светлая, белокаменная столица будущего: огромные башни, открытые солнечные храмы, здания государственных учреждений и пригороды, застроенные роскошными особняками. Однако после смерти отца нынешнего царя чиновники постепенно возвратились в Фивы или Мемфис. А потом, словно мстительное проклятие, разразилась чума, погубив сотни оставшихся, многим из которых было негде работать и некуда идти. Говорили, что чума унесла также остальных дочерей Эхнатона и Нефертити, поскольку с тех пор они исчезли из общественной жизни. Теперь, если не считать немногочисленных слуг, город, по слухам, был практически покинут, засижен мухами и скатывался к полному упадку. Однако, к моему удивлению и интересу, Симут сообщил мне, что царь очень хочет посетить Ахетатон.
Поэтому на следующий день, спозаранку, когда только запели первые птицы, а речной туман, невесомый и зябкий, скользил над извилистыми струями темной воды и пока ночные тени еще лежали длинными полосами на земле, мы — сопровождаемые отрядом стражников — ступили с борта нашего пришвартованного судна на сухую землю истории.
Посередине шествовал царь — в белых одеждах, в Синей короне, с золотой тростью со стеклянным навершием; спереди и сзади выступали телохранители в доспехах, с начищенным оружием в руках, способные отпугнуть любого зеваку-крестьянина, ослепленного этим нежданным визитом из другого мира; и таким образом мы направились в центр города по заброшенным тропкам, которые еще несколько лет назад были оживленными дорогами. Едва мы ступили в пределы собственно города, как я сразу же увидел свидетельства его заброшенности: стены, некогда свежепокрашенные, теперь выцвели до пыльно-серого и бурого цветов. Тщательно высаженные элегантные сады заросли сорняками, и бассейны возле домов богачей растрескались и пересохли. Редкие чиновники и слуги еще шли на службу по опустевшим улицам, однако двигались они как-то бесцельно. При виде нашей группы прохожие замирали в изумлении, уставившись на нас, и затем бухались на колени, когда царь проходил мимо.
В конце концов мы вышли на царскую дорогу. Лучи солнца уже пробились над горизонтом, и немедленно стало жарко. Дорога — некогда тщательно выметенная для церемониального прибытия на золотых колесницах Эхнатона и царской семьи — была теперь открыта для призраков и пыльных ветров. Мы подошли к первому пилону Великого храма Атона. Головокружительной высоты стены из сырцового кирпича уже начали осыпаться. Длинные яркие знамена, которые некогда трепетали на северном ветру, изорвались и поблекли, утратив цвета под беспощадными лучами солнца. Высокие деревянные ворота косо висели на проржавевших петлях. Один телохранитель навалился на створки, и они неохотно распахнулись, со скрежетом металла и скрипом пересохшего дерева. Мы прошли дальше, в обширный двор. Раньше он был бы заставлен сотнями столов с приношениями, здесь бы толпились тысячи молящихся в блистающих белых одеждах, воздевая руки к солнцу согласно новому ритуалу, протягивая вверх фрукты и цветы и даже Младенцев, чтобы их коснулось благословение утренних лучей. Множество каменных изваяний Эхнатона и Нефертити по-прежнему глядело в пустое пространство, но теперь они видели лишь запустение и крушение их великой мечты. Несколько статуй упали и лежали лицом вниз или лицом вверх, слепо уставившись в небеса.
Царь двинулся вперед, дав понять, что желает на несколько минут остаться наедине с собой. Мы остались позади, пытаясь держать его под охраной, и Симут шепнул мне:
— Весь город снова обращается в пыль.
— Думаю, он никогда и не был ничем другим.
— Надо просто добавить воды, — угрюмо пошутил он.
Я улыбнулся, удивленный его неожиданным проявлением остроумия. Симут был прав. Просто добавь воды, и будет глина; высуши кирпичи на солнце, прибавь штукатурки и краски, а также дерева и меди с острова Алашия, золота из нубийских рудников — а также годы труда, крови, пота и смерти отовсюду, — и дело сделано: перед тобой образ рая на земле. Но чтобы выстроить этот образ из вечного камня, здесь не хватило ни времени, ни богатств, и поэтому теперь город возвращался в пыль, из которой был создан.
Царь стоял перед громадным каменным изваянием своего отца. Угловатое лицо статуи было прорезано тенями; все черты, свидетельствующие о власти, были воплощены в этом странном лице. Когда-то оно было олицетворением царственности. Но теперь даже сам этот стиль, с его странным, двусмысленным удлинением черт, стал частью прошлого. С непроницаемым выражением лица молодой царь стоял — маленький, смертный, непрочный — перед мощью своего каменного отца, посреди заброшенных руин отцовской великой мечты. А потом он сделал очень странную вещь: он опустился на колени и почтительно простерся перед изваянием. Мы наблюдали, не зная, должны ли и мы присоединиться к нему; никому из его свиты, по-видимому, этого не хотелось. Я подошел к Тутанхамону и раскрыл зонт над его головой. Когда он поднял голову, я увидел, что его глаза полны слез.
Мы обходили дворцы города, натыкаясь на разрозненные доказательства прежнего людского обитания: брошенные пыльные сандалии, куски выцветшей ткани, разбитые горшки и пустые кувшины из-под вина, чье содержимое давно выветрилось, мелкая домашняя утварь, чашки и тарелки, еще не разбитые, но полные нанесенного ветром песка и пыли. Мы блуждали по высоким, богато украшенным залам, что некогда служили пристанищем великолепной роскоши и изысканной музыке, а нынче давали приют гнездящимся птицам, змеям, крысам и жукам-древоточцам. Красивейшие раскрашенные полы под нашими ногами — пруды и сады со стеклянными рыбками и птицами — потускнели и потрескались под действием беспощадного времени.
