«Батенька», краснея и пыхтя, с трудом слушал «грешника» и наконец оборвал его:
— Скверно ты поступил. Грех-то какой большой! Человека по лицу, по образу, можно сказать, Божию! Господь всех велел любить, невзирая на нацию, — все для него равны, и плохие, и хорошие, и черненькие, и беленькие. Вот вы… — он замялся, поправился, — мы, русские, большой грех имеем — нет у нас братской любви к евреям. А за что? Всюду их, несчастных, гонят, презирают, а они ведь никого никогда не обидят… — Он вдруг обратился к Думанскому: — Вот ты видел, чтобы еврей когда-нибудь муху обидел?
Викентий Алексеевич молчал: он был не склонен спорить, да и на самом деле ему не приходилось видеть еврея, обижающего муху.
— Ответствуй! — рыкнул иерей.
— Не видел, — тихо прошептал Викентий Алексеевич.
— Вот и я говорю, не бывало такого! — довольно констатировал «батенька». — И вообще, сам Христос кто был? Правильно, еврей! Так что иди-ка ты, братец, — «батенька» обратился опять к мастеровому, — и подумай о своей заблудшей душе. Мерзок ты мне — отлучаю от причастия на полгода.
— Где ж это видано! — вырвалось вполголоса у кого-то из прихожан.
Отчитанный мастеровой, озадаченно почесывая затылок, отошел к образам:
— Не пойму я чего-то…
В это время внезапно широко распахнулись соборные двери, так, что с улицы в притвор ворвался холодный январский ветер, а вместе с ним ватага одетых во что попало настоящих босяков. От них шел невыносимый дух, и вели себя «случайные» прихожане безо всяких церемоний — ругались, хохотали, кто-то даже шапку не снял.
«Батенька» вдруг со всех ног бросился к ним. «Ну, этих-то он должен приструнить», — понадеялся Думанский.
— Мир вам! — возопил священник. — Ну что, решили? Снимаете помещение на ночлег? Места всем хватит — платили бы исправно… Да смотрите, ничего не утащите, знаю я вашего брата, греха с вами не оберешься! — И он погрозил всей честной компании пальцем.
«О чем это он?» — насторожился адвокат.
Тем временем оборванцы окружили священника и загалдели на разные голоса:
— Щас шляпу по кругу пустим, и порядок!
— Плевое дело!
— А вы нас, отче, часом не надуете?
— Какое там, этот батька свой в доску! Будем теперича со святыми спать! Ха-ха!
— Ну, отец Давид, гляди не подведи!
Викентий Алексеевич не желал верить своим ушам. Кто-то из прихожан, невольных свидетелей сделки, осторожно спросил:
— Это как же, батюшка, храм Божий бродягам под ночлежку сдаете?
Отец Давид ничтоже сумняшеся ответствовал:
— Истинно так! А что здесь дурного? Сам Спаситель велел призирать убогих, с прокаженными возлежал и вкушал, а Он был без греха. Устыдитесь!
«А ведь действительно, ночлежный дом — заведение богоугодное», — подумалось вдруг Викентию Алексеевичу, и он со страхом почувствовал, что в голове опять неразбериха. Перед глазами все поплыло: образа, лампады, неструганые нары ночлежки на Забалканском, узоры под куполом ротонды… Сквозь какую-то пелену он услышал голос отца Давида:
— Уведите этого! Стоит тут уже полчаса как помешанный, еще припадок его хватит — хлопот не оберемся… А вернее всего, пьян как свинья. Выпроводите его, говорю же!
Какой-то шустрый мужичонка с хищным ястребиным носом и буйной черной растительностью по всему лицу схватил приват-доцента юриспруденции за шиворот и насильно потащил за церковную ограду.
На воздухе Викентию Алексеевичу сразу стало лучше. Он почувствовал себя увереннее, хотя сердце бешено колотилось и ни о каком успокоении речи быть не могло. Думанский оттолкнул от себя наглого босяка и стал рассматривать афишу, приклеенную прямо на стену соборной часовни, видимо, с благословения настоятеля. Огромный лист бумаги пестрел крупными стилизованными буквами:
НЕЗАБЫВАЕМОЕ ЗРЕЛИЩЕ В НОВЕЙШЕМ СТИЛЕ!
ШЕДЕВР СИНЕМАТОГРАФА
6 января
В саду «Аквариум» проводится ЕДИНСТВЕННЫЙ в Петербурге сеанс новой американской фильмы
ХРИСТОС И ГРЕШНИЦА
Увлекательнейший сюжет с пикантными сценами из земной жизни Иисуса Христа покорил публику Старого и Нового Света.
Продажа билетов в кассах сада.
СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!
Разгневанный правовед бросился срывать мерзкую афишку, но бумага, тщательно приклеенная, словно вросла в штукатурку, и теперь ее можно было разве только отскоблить.
От сознания собственной беспомощности перелицованный Думанский заплакал. Раньше он находился как бы над жизнью, а теперь она засосала его в свою грубую гущу. Викентий Алексеевич почти не сомневался: тот, кому продал душу Кесарев, свободно разгуливающий по столичным улицам и убивающий всякого, кто стоит у него на пути, — сам враг рода человеческого! И посягает он теперь на душу раба Божия Викентия, и уже завладел его телом.
«Лучше бы я умер, лучше бы Господь взял меня к Себе, чем терпеть здесь такие муки!» — думал, содрогаясь, обезличенный приват-доцент.
Весь день в смертной тоске, не помня себя и не понимая, где находится, он бродил по холодному, безразличному к его несчастью городу. Только в сумерках присел на скамью в каком-то садике. От усталости его охватила дремота.
Число людей, которые себя погубили, намного больше, нежели число погубленных другими.
Дж. Леббок
Нас посещают ангелы, но мы узнаем их лишь после того, как они отлетают прочь.
Дж. Элиот
Думанский открыл глаза, чувствуя, что замерзает. Над ним стояли два усача в шинелях. «Наверное, кто-то вызвал полицию!» Сил подняться не было. Он, едва шевеля губами, прошептал:
— Простите, вы полицейские?
— Хо-орош, голубчик! — ответил один. — Власти законной не признаешь? Ну что, нажрался? Вот мы тебя, морда свинячья, сей же час в кутузку!
— Как вы смеете… Выбирайте выражения, любезный!
Городовой пнул, а потом рывком поднял Думанского на ноги, другой стал шарить по карманам. Викентий Алексеевич почувствовал тошнотворный водочно-махорочный дух. Почти не надеясь на помощь, с трудом выговорил:
— Господа, я попал в беду…
— Эт точно! Не тревожил бы приличных господ, не попал бы… Документы при себе имеются? — строго произнес пожилой урядник.
В одежде Кесарева ничего, что удостоверяло бы личность, не нашлось.
— Слушай, Семен Игнатьич, давай отведем его в участок и дело с концом? — предложил городовой помоложе.
— Заверяю вас, я адвокат! — встрепенулся Викентий Алексеевич. — Адвокат Думанский. Я практикую… Что за произвол и самоуправство?!
Урядник смотрел недоверчиво, исподлобья, но видно было, что он в замешательстве.
— Адвокат, говоришь? Тогда извольте заложить руки за спину — вы арестованы! Иж ты, неприятность какая… Погодь, сейчас разберемся. — Он обратился к подчиненному: — Может, и вправду адвокат? А мы его за шиворот — непорядок…
Молодой прыснул со смеху:
— Да посмотри на него — какой еще адвокат! Рожа кирпича просит, сам словно под забором валялся. Адвокат! Х-ха!
Оглядевшись по сторонам, молодой подошел к соседнему дому и сорвал со стены какой-то лист. При виде знакомого объявления о розыске с ненавистной образиной Думанский едва не застонал в полном отчаянии.
— Экой наглец! Да ты погляди, Семен Игнатьич, какую мы птицу поймали! Разбогатеем теперь. Слыханное ли дело: пятьдесят тыщ золотишком! Это по скольку ж на брата получается?
— Ты себя со мной не равняй, — наставительно ответствовал урядник. — Мне поболе будет, как старшему по чину, тебе, стало быть, помене. Урезонь-ка лучше буяна!
Думанский понял, насколько сам теперь беззащитен во власти той отлаженной полицейской машины, работу которой всю сознательную жизнь наблюдал лишь со стороны.
Внезапный душераздирающий кошачий визг привел городовых в некоторое замешательство. Этого было достаточно — почувствовав мгновенный прилив сил, адвокат рванулся в ближайшую подворотню, уповая на то, что двор окажется проходным.
Думанский не помнил, сколько продолжался этот гон, в котором он чувствовал себя беззащитным зайцем: впереди и по сторонам мелькали стены — с окнами и без, оштукатуренные и кирпичные, высокие и низкие, — они то сдвигались, образуя узкий проход, то распахивались вереницей дворов. Сзади заливались полицейские свистки, слышался топот кованых сапог и заборная ругань.
Вдруг Викентий Алексеевич услышал у себя за спиной характерные щелчки. «Выстрелы! — мгновенно сообразил адвокат. — Неужели решили меня застрелить при попытке к бегству?!». Он оглянулся: несколько подозрительных типов, выскочив, судя по всему, из какой-то подворотни, затеяли перестрелку с полицейскими. Когда, в изнеможении, хватая ртом воздух, Викентий Алексеевич остановился, слуги Государевы уже лежали на мостовой без признаков жизни. Незнакомцы, не дожидаясь, пока Думанский переведет дух, повели его через двор в соседний проулок. Тут он увидел мрачного вида карету; один из «спасателей» открыл дверцу, жестом приглашая «спасенного» внутрь. Внутри тоже был неприятный, какой-то «конспиративный» полумрак, но Викентию Алексеевичу ничего не оставалось, как войти. Он едва успел сесть, забиться поглубже, ничего еще не соображая, и карета буквально рванулась с места. «Господи, спаси и сохрани!» — взмолился про себя приват-доцент.
