Ив потерся мокрой от слез щекой о плечо и с сомнением, но вместе с тем доверчиво взглянул в лицо брату Кадфаэлю. Он покорно пытался вспомнить точные слова Элиаса, покусывая при этом нижнюю губу. Наконец мальчик нерешительно начал:
— Я спал, наверное, хотя и старался не уснуть. Он лежал ничком, но я ясно слышал его голос. Он сказал: «Моя сестра, прости мне мой грех, мою слабость, — мне, который стал твоей смертью!» В этом я уверен, слово в слово. «Мне, который стал твоей смертью!» — Тут мальчик задрожал и остановился, опасаясь, что одной этой фразы может оказаться достаточно. Но Кадфаэль держал его за руку, понимающе кивал и ждал продолжения.
— Так, а потом?
— Потом… вы помните, как он звал Хьюнидд? И вы сказали, что, наверное, это его жена, которая умерла? Так вот, дальше он сказал: «Хьюнидд! Она была похожа на тебя, такая же теплая и доверчивая в моих объятиях… После шести месяцев воздержания, — сказал он, — такой голод. Я не смог этого вынести, он сжигал мне тело и душу…»
Ив вспомнил вдруг все слова, сказанные в ту ночь Элиасом, словно они были высечены в его памяти. До сих пор ему хотелось только забыть их, а теперь, когда мальчик согласился вспомнить, он как будто снова услышал голос безумца.
— Продолжай. Он еще что-то сказал?
— Да, он сказал: «Нет, не прощай. Как я смею об этом просить? Пусть земля поглотит меня и предаст забвению. Малодушный, слабый, недостойный — вот кто я!» — последовала долгая пауза, как в ту ночь, перед тем как брат Элиас заговорил вслух о своей ужасной слабости. Потом Ив продолжал: — Он сказал: «Она приникла ко мне, она не боялась, потому что была со мной и верила мне». А потом он сказал: «Милосердный Боже, я ведь мужчина, в жилах у меня течет кровь, а не вода, у меня мужское тело и мужские желания. И она мертва, — сказал он, — та, которая так мне доверяла!»
Побледнев, Ив с изумлением смотрел на брата Кадфаэля, который, по-видимому, не был потрясен и сидел с задумчивой и спокойной улыбкой.
— Разве вы мне не верите? Я все точно вспомнил! Он все это говорил, именно такими словами.
— Я тебе верю. Конечно, именно это он и говорил. Но подумай вот о чем: в хижине был его дорожный плащ вместе с ее плащом и рясой. И притом спрятаны! А ее унесли оттуда и бросили в ручей, его тоже нашли на некотором расстоянии оттуда. Если бы он не привел тебя в ту хижину, мы бы ничего никогда не узнали. Конечно, я верю всему, что ты мне рассказал, как и ты должен поверить мне. Недостаточно решить, что мы знаем истину, если у нас есть часть сведений, даже таких ярких, как исповедь, и отмахнуться от других фактов, потому что их сложно объяснить. Вопрос о жизни и смерти должен быть снят только ответом, который объясняет все.
Ив растерянно смотрел на монаха, понимая его слова, но не видя в них выхода из тупика.
— Но как нам найти такой ответ? А если мы решим, что нашли его, а это будет неверный ответ… — он запнулся и снова задрожал как в лихорадке.
— Истина никогда не бывает неверным ответом. Мы непременно узнаем истину, Ив, спросив того, кто ее знает. — Кадфаэль быстро поднялся и потянул за собой мальчика. — Не унывай, нет ничего на свете, что было бы точно таким, как нам кажется. Мы с тобой пойдем и снова поговорим с братом Элиасом.
Брат Элиас лежал слабый и безмолвный, как раньше, однако глаза его были открыты и взгляд был осмысленный и безнадежный — видно, его мучило огромное горе, от которого не было средства. К больному вернулась память, но это не принесло ему ничего, кроме боли. Он узнал их, когда они присели по обе стороны кровати, — мальчик, не ждавший ничего хорошего от этого посещения, и брат Кадфаэль, сосредоточенный и деловитый, готовый предложить питье и наложить свежую повязку на обмороженные ступни больного. Благодаря своей огромной жизненной силе брат Элиас, находившийся в расцвете лет, был физически в приличном состоянии. Он не потерял даже пальцы на ногах и не подхватил сильной простуды. Только его сломленный разум противился лечению.
— Этот мальчик сказал мне, — просто начал Кадфаэль, — что к тебе вернулась память. Это хорошо. Человек должен знать все свое прошлое, нельзя от него отказываться. Теперь, когда ты знаешь все, что случилось в ту ночь, когда тебя бросили, посчитав мертвым, ты можешь воскреснуть из мертвых полноценным человеком, а не обрубком. Вот этот мальчик служит доказательством того, что прошлой ночью ты сделал доброе дело, — и еще сможешь сделать много хорошего.
Запавшие глаза смотрели на Кадфаэля с напряжением, лицо больного исказила горькая судорога неприятия и боли.
— Я был в твоей хижине, — сказал Кадфаэль. — Я знаю, что ты и сестра Хилария укрылись там, когда разыгралась метель. Тяжелая ночь, одна из самых тяжелых в этом суровом декабре. Сейчас погода становится мягче, будет оттепель. Но в ту ночь был жгучий мороз. Люди, застигнутые в такую ночь в пути, должны лежать в объятиях друг друга, чтобы хоть немного согреться. И именно так ты обнял ее, чтобы сестра Хилария не замерзла. — Темные глаза больного загорелись яростным огнем, и видно было, что брат Элиас внимательно слушает. — Я тоже, — продолжал Кадфаэль, осторожно подбирая слова, — в свое время знал женщин. Но никогда не был близок с ними против их воли, никогда — без любви. Я знаю, что говорю.
Больной голосом, охрипшим после долгого молчания, слабо произнес:
— Она мертва. Мальчик мне сказал. Я причина этого. Позволь мне уйти за ней и упасть там к ее ногам. Она была такая красивая и верила мне. Маленькая и мягкая в моих объятиях, приникла ко мне и доверилась… О Боже! — взмолился брат Элиас. — Разве это правильно — так жестоко меня испытывать, когда я был весь опустошен и так изголодался? Я не мог вынести этот огонь, сжигавший меня…
— Это я понимаю, — сказал Кадфаэль. — Я тоже не смог бы этого вынести. Я вынужден был бы поступить так же, как ты. Боясь за нее и думая о спасении своей души — хотя это менее благородный мотив, — я бы оставил ее одну спящую, и ушел бы в снегопад и мороз, чтобы вернуться к ней на рассвете и вместе отправиться в дальнейший путь. Ты ведь так и поступил?
Ив наклонился и, затаив дыхание, с горящими глазами ждал ответа. А брат Элиас продолжал сокрушаться:
— О Боже, как я мог ее оставить! Почему у меня не хватило стойкости и веры, чтобы выдержать это томление… Где покой, который мне обещали, когда я принимал постриг? Я ушел и оставил ее одну. И она мертва!
— Мертвые в руках Божьих, — сказал Кадфаэль. — И Хьюнидд, и Хилария. Не надо желать, чтобы они вернулись. У тебя там защитница. Ты полагаешь, ее душа не знает, что когда ты ушел в лютый мороз, то завернул ее в свой плащ, а сам убежал от нее в одной рясе? А это была убийственно холодная ночь, и ты должен был находиться на улице все часы, оставшиеся до рассвета.
Хриплый голос ответил:
— Но этого оказалось недостаточно, чтобы помочь ей или спасти. Мне следовало быть более сильным в вере, чтобы противостоять искушению, посланному мне, и оставаться с ней, хотя все во мне горело…
— Так ты можешь сказать своему исповеднику, — твердо посоветовал Кадфаэль, — когда достаточно поправишься, чтобы вернуться в Першор. Но ты должен преодолеть самонадеянность и не осуждать себя за то, что не сделал того, что было выше твоих сил. А все, что ты делал, было сделано из заботы о ней. То, что плохо, — достойно осуждения. То, что хорошо, — должно быть одобрено. Если б ты остался с ней, то не обязательно смог бы помешать тому, что произошло.
— В худшем случае я мог бы умереть вместе с ней, — возразил брат Элиас.
— Но, в сущности, так и случилось. Только чудо спасло тебя от насильственной смерти в ту самую ночь, когда ты уже готов был принять смерть от холода. А раз ты спасен от обеих смертей и должен страдать в этой юдоли скорбей еще долгие годы, это потому, что Господь хотел, чтобы ты выжил и страдал. Остерегайся роптать и оспаривать долю, уготованную тебе. Скажи это сейчас нам, как на исповеди перед Господом, — скажи, что ты оставил ее живой и собирался вернуться к ней утром, если бы пережил ту страшную ночь. Ты ведь хотел благополучно доставить ее туда, куда ей было нужно. Что еще можно было требовать от тебя?
— Больше мужества, — грустно ответил брат Элиас, и впервые на его изможденном лице появилась горькая, но и вполне умиротворенная улыбка. — Все происходило именно так, как ты сказал. Да, у меня были благие намерения. Пусть Господь простит меня за то, что мне не хватило мужества.
Черты его лица разгладило смирение, в голосе звучала покорность. Ему больше нечего было вспоминать и не в чем исповедоваться — все было сказано и правильно понято. Длинное тело брата Элиаса вытянулось, он задрожал с головы до ног и наконец обмяк, успокоившись. На помощь больному пришла его слабость, и он погрузился в спасительный сон. Опухшие веки опустились, морщины на лбу и у губ разгладились. Он уплывал в невыразимые глубины раскаяния и всепрощения.
