подбородку побежал блестящий сок.
– Чушь, – покачал головой. – Чушь какая.
Следовало сказать что-то важное. Что-то кроме груш и французских романов. Унять свистопляску внутри, дрожь в руках, которая никак не проходила. Они заметили? Они, наверное, заметили её. И теперь думают, что он перед лицом смерти не так спокоен, как те пятеро повешенных. Он чувствовал их присутствие – сейчас, в этой комнате. Они стояли с накрытыми саваном лицами и ждали его. У них были вопросы, на которые Николай не в силах был ответить. Он был просто мальчиком, который сейчас убегает от своей сестры по комнатам Александровского дворца. Спроси его: почему бежишь? Поди разбери.
Николай сжал губы, вытер салфеткой рот.
– В свете недавних обстоятельств считаю целесообразным провести следствие по делу ссыльного Пушкина, – он нарочно не сказал «поэта Пушкина». – Не спешите с арестом, но я хочу знать, что за люди его окружают, о чём они говорят. Я хочу знать, виновен ли он в истоках бунта, и если да, то какова тяжесть его проступка. Но уж если виновен…
Где-то далеко в комнатах топали и смеялись дети.
Плеск воды превращался в бред, убаюкивал, движения воздуха принесли ночь. Ушаков всё ещё видел перед собой кренделёк, словно это был ключ к его исчезнувшей жизни. Ему было тесно на мелководье, хотелось заползти подальше и надышаться водой.
С аллеи послышались голоса. По парковой дорожке шли двое солдат.
– Дай-кось табачку, братец, – сказал один.
Его товарищ достал табакерку, щёлкнул крышкой. Первый ухватил понюшку, шумно потянул носом.
– Ох и заборист, – похвалил он.
Товарищ тоже вдохнул. По-поросячьи чихнул.
С дальнего конца аллеи эхом отдалась команда офицера:
– Правее забирай, Чимохин!
– Да я ж там был!
– Всё, – сказал первый. – Ушёл.
– Однако ловок, – проговорил второй, с удовольствием потирая нос.
– Говорят, кавказец, – сказал первый.
– Их и не такому учат, – сказал второй. – Им всё одно – что государя прищёлкнуть, что гусеницу.
Солдаты умолкли, с сомнением посмотрели в сгущавшийся вокруг них сумрак.
– Айда назад, – тихо сказал первый. – Нету здесь никого.
Солдаты пошли в сторону голосов. Шаги их стихли.
Чьи-то руки подхватили Ушакова, потянули из воды.
– Еле нашёл вас, Дмитрий Кузьмич, – услышал он шёпот. – Ходил-ходил вокруг места вашего, а потом слышу – дышит…
Ушаков узнал голос Захара Смолянинова.
Первый раз Ушаков увидел его на Кавказе во время штурма Хосреха. Узкие улицы села, на которых свинца было больше воздуха. От огня четырнадцати орудий дома лопались, как орехи. Но горцы Сурхай-хана защищали даже лежащие на дороге камни. У Смолянинова была разворочена грудь, частоколом торчали рёбра. Но он был жив. У него дрожали ноги. Ушаков не помнил, как вынес его из села, как в лоб прилетела пуля. Потом у каждого была своя жизнь. В Петербурге они встретились случайно – снежной весной, после декабрьского бунта. Ушаков собирался освободить Пестеля и надёжно укрыть его для новых дел. Но Смолянинов сказал, что Пестель не таков, чтобы прятаться. Ушаков согласился – чести и достоинству скрываться незачем.
Потом случилось то, что случилось. Между ними завязалась странная дружба. Как будто двух искалеченных войной людей сложили в одного.
Третье отделение, несмотря на деньги, которые были вложены в его обустройство, выглядело, как давно обжитое, потерянное во времени чиновничье гнездо. Старые, кочующие из кабинета в кабинет столы, шкафы для бумаг, чернильницы, в которых плавали дохлые жуки-древоточцы… Стены Третьего отделения уже хранили шёпот взаимных наветов и тени согнутых спин.
Бенкендорф не любил свой кабинет. Он отличался от остальных показной роскошью, но для того чтобы попасть в него, надобно было пройти мимо писарских комнат, серых мышиных взглядов и пыльных дверей. Здесь генерал Бенкендорф предпочитал бывать только по самым важным и неотложным делам. Сегодня посреди кабинета стоял Бошняк. Тяжёлая железная люстра нависала над его головой. С портрета в человеческий рост взирал государь Николай Павлович. Теперь с любого портрета государь смотрел на Бошняка с тайным испугом. Бошняк поймал себя на мысли, что начинает уставать от этого усатого лица с выпуклыми холодными глазами. Генерал Бенкендорф, покуривая длинную изогнутую трубку, глядел в окно.
– До чего ж унылая пора – лето в Петербурге, – сказал он. – Вы не находите? Мне даже иногда думается, что летом здесь прекращаются заговоры и преступления.
Бенкендорф выпустил тонкую струйку дыма:
– Рад, Александр Карлыч, что вы сами вызвались осуществить эту неблагодарную с точки зрения обывателя миссию. Да и граф Витт вас настоятельно рекомендовал.
– Я непременно должен арестовать его? – спросил Бошняк.
– Слишком много совпадений, – уклончиво ответил Бенкендорф. – Стихи его посреди бунта. Ушаков, чьё имение находится рядом с Михайловским… А ещё жаркая переписка с известной вам госпожой Собаньской… Да, Александр Карлович, мне и это известно.
Бенкендорф сел за стол, пододвинул к себе папку, достал исписанную гербовую бумагу:
– Если умысел в делах его обнаружите, тотчас в кандалы… Губерния Псковская странными слухами полнится. И ваше появление вызовет любопытство. Но цели поездки не сообщайте. Отбываете послезавтра утром. Сопровождать вас будет фельдъегерь Блинков. Он и документы сохранит надлежащим образом, и дело исполнит. Имя арестанта будущего и устремления наши ему неведомы…
Бенкендорф подвинул к Бошняку исписанный лист.
«Открытое предписание за номером 1273. Предъявитель сего отправлен по Высочайшему повелению государя императора для взятия и доставления по назначению одного чиновника, в Псковской губернии находящегося, о коем имеет объявить при самом его арестовании».
– Фамилию узника впишете в предписание после решения об аресте, – сказал Бенкендоф. – После покушения доверие государя к вам возросло безмерно. Но… Помните, что при излишнем шуме не только ваша репутация пострадать может.
– А что же Ушаков, истопник, дело об отравлении Александра Павловича?
– Всему своё время, Александр Карлович, – ответил Бенкендорф.
Бошняк коротко поклонился, направился к двери.
– Александр Карлович! – Бенкендорф сделал вид, что перекладывает бумаги на столе. – По моим сведениям, госпожа Собаньская так и не пересекла границу Российской империи.
Бенкендорф строго поглядел на Бошняка:
– Полагаю, судьба её предрешена. Циркуляр о её задержании скоро будет разослан.
ноябрь 1825
В Таганроге сыпал мелкий дождь. На набережной среди пустых шатров сидела на скамейке Каролина Собаньская. Она куталась в мокрую шубку. Рядом в чёрной шинели с поднятым воротом сидел граф Витт.
– Странное совпадение, – сказал он, глядя на море. – Я раскрываю величайший заговор в истории российской, прибываю к государю с донесением. Он узнаёт имена заговорщиков – Пестеля и прочих, возмущён и оскорблён до крайности, готовит распоряжения к арестам и вдруг умирает.
– Он умер? Вы уверены? – Каролина не была удивлена услышанным.
– Я только что посетил его тело, – сказал Витт. – А ведь всегда был отменного здоровья.
– Простуда, – сказала Каролина.
– Но тогда откуда все эти обмороки и приступы жажды? – спросил Витт. – Это не простуда. Это отравление.
– Он чувствовал себя скверно ещё до нашего приезда, – заметила Каролина.
– Кто-то донёс заговорщикам о моей предстоящей аудиенции с государем, – проговорил Витт. – О сути доклада изначально знали двое: господин Бошняк и вы…
Каролина поморщилась. Намокшая
