– Вор! Держи вора! Кошелек украл!
Окружающие еще растерянно оглядывались, не зная, чью сторону принять, – уж больно гнусен был обворованный, а уже двое крепких молодчиков хватали дядю Мустафу за руки и тащили его вон из толпы.
Рослый и плечистый Керим бросился было на помощь родственнику, но потом, сообразив что происходит что-то странное, никак не похожее на обычную базарную сцену, попытался убежать, но его уже окружили целой толпой и поволокли следом за дядей.
Обоих татар под усиленной охраной привели к зданию тюрьмы, и сопровождавший всю процессию поручик из контрразведки, который и сам толком ничего не знал, передал их с рук на руки начальнику тюрьмы, лаконично предупредив:
– Воры. Задержаны на рынке. Продержать не меньше недели. Если сбегут – головой ответите.
Начальник тюрьмы совершенно ничего не понял: почему рыночных воров приводят под такой многочисленной охраной, почему их нужно держать в тюрьме именно неделю… одно он понял ясно: что ответит за них головой, и приставил к камере, куда определил дядю и племянника Мислюмовых, постоянный пост охраны.
Моторный катер татар-контрабандистов заглушил двигатель на мелководье, не доходя до берега саженей сто. Дальше было так мелко, что катер пропорол бы себе днище. Ночь была безлунна, только бесчисленные крупные южные звезды густо усыпали черное бархатное небо, как бриллианты в витрине ювелирного магазина Михаила Серафимчика.
Человек спрыгнул с борта катера и побрел в сторону берега по пояс в воде, держа над головой вещевой мешок. Татары завели мотор и ушли от греха.
Человек медленно брел к берегу, ощупывая ногой дно, чтобы не свалиться в яму, и одновременно всматриваясь в темную массу берега.
Когда он наконец выбрался на сушу, неподалеку из кустов его тихо окликнули:
– Сюда господин, сюда!
Курьер пошел на голос, но внезапно чуть в стороне он услышал звук передернутого затвора. Поняв звериным чутьем, что попал в засаду, курьер бросил на землю мешок и стрелой бросился вдоль берега.
– Стой, стой! – закричали сзади. – Стой! Уйдет!
– Не стрелять! – раздался чей-то командный голос, но выстрел уже прогремел, опередив приказ.
Тяжело топая сапогами по камням, казаки бежали по берегу. Вдруг один из них остановился над чем-то еще более темным, чем окружающая ночь.
– Так что позвольте доложить, ваше благородие, – смущенно сказал казак подбежавшему офицеру, – не убег. Кажись, мертвый.
Офицер наклонился над телом, пощупал пульс, выпрямился:
– Сказано же было – не стрелять!
– Так что, сбег бы, ваше благородие! Темень же, хоть глаз выколи. Точно бы сбег. Только до кустов бы добежал – и все.
– Это ты его уложил, Угловой?
– Так точно, ваше благородие.
– Хороший выстрел. В темноте… ты на звук его, что ли?
– Известное дело, на звук, ваше благородие. Мы на охоте приучены – зверь, он же завсегда прячется, только на звук его и достанешь…
– Ладно, Угловой, что с тобой поделаешь… берите его, несите в город. И мешок его тоже прихватите.
– Ну-с, Борис Андреевич, подведем итоги, – достаточно кисло заметил Аркадий Петрович Горецкий на следующее утро, сидя за завтраком. – Перестарались эти, из контрразведки. Сказано им было – взять живым, а они, видно, чтобы не возиться…
– Сказать легко, – не выдержал Борис, – а если темень была кромешная…
Открылась дверь, и Саенко внес аппетитно скворчащую яичницу на огромной сковороде. Борис потянул носом и замолчал. Минут десять в комнате царило молчание: Горецкий хмурился недовольно, ковыряя в тарелке, а Борис просто ел с аппетитом. Нельзя сказать, что он был рад давешней неприятности, просто Горецкий порядочно надоел ему своими поучениями и менторским тоном.
– Итак, что мы имеем? – скрипучим голосом начал Горецкий.
Борис нехотя отложил вилку и посмотрел на него.
– Курьер убит, татары ничего не говорят, да скорее всего и не знают.
– Они должны знать, в какой салон им велено было проводить прибывшего человека.
– Но не пытать же их, в самом деле! – пробурчал Горецкий. – Это вам не кокаинист Карнович, мужики крепкие. Но салон попробуем вычислить.
– Вряд ли вы сможете там что-то узнать. – Борис пожал плечами и взялся за вилку.
– Я – нет, а вы – может быть.
Борис поднял голову и встретился с серьезным взглядом Горецкого. Глаза хорошо были видны, потому что пенсне Аркадий Петрович снял, и в глазах этих Борис увидел жесткость.
– Завтра четверг, – произнес Горецкий, – а что там говорил этот… господин Вольский? В салоне в четверг… Дело в том, Борис Андреевич, что я видел труп курьера. Это достаточно молодой человек, телосложением похожий на вас.
– А что? – усмехнулся Борис. – Пароль я помню, могу сойти за курьера, вот только знать бы, какой салон и что я должен перевозить?
– Да, тем более что пароль к вашей удаче как раз насчет Петербурга. Насчет того, что будете перевозить, выясним после. А теперь слушайте. – Горецкий крикнул Саенко, чтобы убрал посуду, и разложил на чистой скатерти листки бумаг. – В Феодосии несколько салонов, среди них один большой шляпный госпожи Матильды Занг, то есть просто магазин головных дамских уборов на заказ, якобы по парижским моделям.
– Даже если это тот салон, что нам нужен, меня туда и на порог не пустят! – засмеялся Борис.
– Курьера из Батума тоже бы не пустили, – согласился Аркадий Петрович, – тем более в сопровождении татар.
– Далее, куча мелких магазинчиков, именующих себя салонами, но это, думаю, тоже не то, что нам нужно. Есть еще салон мадам Бабайчук, это местное увеселительное заведение. Я наводил справки, сама мадам – милейшая женщина, дела ведет честно. В полиции девушки ее известны трезвым поведением и патриотизмом. Военным у нее в заведении всегда скидка, и даже в долг верят. Никаких татар там и близко не подпустят, у моего человека из контрразведки там осведомитель есть. Он утверждает, что там все на виду, никаких тайн.
– А что с последним салоном? – нетерпеливо спросил Борис.
– Последний салон… Есть у нас тут такой салон ОДИ – Общество деятелей искусства. Туда ходят господа, которые испытывают высшие потребности, кое-что для души. Устраиваются там выставки сомнительных живописцев, скупают потом их картины оптом богатые греки. Один Бог знает, зачем им это нужно. Местные эстеты в основном дамы немолодые, расхаживают под раскрашенными лубками, считая, что они на настоящем вернисаже. Поэты частенько захаживают, и те же дамы восхищаются их изысканными опусами. Бесконечно принимают они там в своем ОДИ каких-то заезжих творческих личностей. То профессор читает лекцию «О передаче сновидений по проволоке», то гипнотизер какой-нибудь внушает отставным военным, что они все поголовно Александры Македонские…
– И верят? – с интересом спросил Борис.
– Черт их там разберет, – отмахнулся Горецкий. – А недавно, мне рассказывали, приехал один господин и устроил публичный суд над Иудой Искариотом. Все было театрализовано, с музыкой и танцами, причем он еще самовольно объявил в афишах, что в суде примут участие местные полицейские власти.
– И что сказали по этому поводу полицейские власти? – Борис веселился вовсю.
– Натурально все всполошились: какой суд, какой Иуда Искариот? В общем, забрали этого лектора в каталажку на всякий случай, а потом по-тихому выпроводили из города, чтобы не мутил воду. Я к чему веду речь: в салоне этом разные личности бывают, там никто ничему не удивляется. Пускают туда всех, без рекомендаций и пропусков, был бы только одет чисто. Так что, Борис Андреевич, я вам выдам денег на экипировку и представительство, а вы уж постарайтесь выглядеть получше. Не беспокойтесь, деньги эти казенные, я располагаю некоторыми суммами для таких вот случаев.
И Борис, чувствуя себя фатом и щеголем, отправился по магазинам и парикмахерским. Высвободившись из рук армянина-парикмахера, он не узнал сам себя. Волосы выгорели на крымском солнце и лежали мягкой пшеничной волной, глаза отливали стальным блеском, и даже морщинка на переносице, появившаяся после поездки в Батум, придавала ему мужественности. Когда в серой визитке, шелковом галстухе и мягкой светлой шляпе он появился на пороге домика в Карантинной слободке, Марфа Ипатьевна вскрикнула и выронила чашку:
– Вот так кавалер! Прямо погибель на нашу сестру!
Горецкий только усмехнулся:
– Не ожидал таких результатов, голубчик, не ожидал… Пожалуй, и вправду проходу вам дамы не дадут… Ну что ж, рискнем отправить вас в салон ОДИ. Я навел справки: всем заправляет там некая баронесса Штраум.
– Она что – действительно немка?
– Она такая же немка, как мы с вами – японцы, – резко ответил Горецкий, – а впрочем, кто теперь разберет, возможно, по мужу… Хотя сейчас она одинока и вся отдается искусству… или делает вид. Между прочим, интересная женщина, ну да и вы у нас лицом в грязь не ударите. Потолкайтесь в салоне, послушайте, выясните обстановку. Но, голубчик, помните об осторожности, никаких лишних слов.
