— Ми-и-тя! — звонко закричала она, люди стали оборачиваться. И он обернулся, скользнул глазами — и увидел ее! Тут же передал соседу деревянную ручку, протиснулся к ней, неожиданно крепко обхватил рукой за плечи…
Они шли в общем потоке, но уже не слышали ни истошно орущих лозунги голосов, ни раздававшихся впереди трелей полицейских свистков.
Они не замечали, кто рядом, где идут, куда. Наперебой, бессвязно и возбужденно, рассказывали друг другу что-то о случившемся с каждым за долгую разлуку, неотрывно глядя в глаза.
И только когда колонна, мощно зашумев морским прибоем, остановилась, и раздались крики: «Гляньте, там солдаты! Казаки, казаки!», Зина и Митя как очнулись.
Огляделись и увидели впереди, за пустым пространством улицы перед головой колонны — серую шинельную цепь, перегородившую путь. За ней, на нетерпеливо гарцующих лошадях — черный островок казачьей полусотни.
Зина искоса глянула на посуровевшею Митю, на щеках которого перекатывались тугие желваки, и не стала спрашивать то, что ей очень хотелось спросить. Зачем и почему он в этом шествии? Разве чтение прокламаций и крамольные споры не остались в далеком прошлом, где они, в сущности, были еще детьми? И нужно ли это им, наконец, встретившим друг друга вновь?
А Дмитрий неожиданной встрече был рад вдвойне. Не раз приходила в юношеские сны потерявшаяся «барышня-крестьянка», не раз он проходил мимо молчаливо блестевшего окнами особняка… И, наконец, она — рядом! Любимая, долгожданная…
Колонна снова качнулась. Рабочие пальцы крепче сжали древки лозунгов и флагов. Теперь молчаливая, отчего казавшаяся еще более страшной, людская река медленно приближалась к блестящей полоске штыков. Из гущи вдруг, нестройно, но увереннее и увереннее, грянуло:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут!
В бой роковой…
Солдаты неожиданно расступились. В образовавшийся просвет с гиканьем и посвистами рванули казаки! Дробот копыт по брусчатке и улюлюканье перебили песню.
— Казаки! Казаки!
Колонна остановилась. Первые ряды непроизвольно попятились. И тут же храпящие кони врезались в сбившихся людей, над головами перегнувшихся через луки казаков взлетели нагайки.
«А-а-а!»
Первые ряды бросились назад, кто-то упал, закрывая руками голову, кто-то катился кубарем, уже ничего не видя и не соображая. Все перемешалось! Зина увидела, как один казак выхватил шашку и плашмя ударил бегущего седоголового мужчину. Тот рухнул на брусчатку.
— Митя! Митя! Да что же это такое?! — закричала Зина.
Дмитрий, молча и сильно схватив ее за руку, побежал от настигающих конных, потом резко дернул в какой-то проулок.
Тяжело дыша, они влетели в темное парадное обшарпанного доходного дома, привалились к грязной стене. Услышали, как, догоняя кого-то, по проулку пронеслись верховые, зычно гикая и страшно свистя.
— Митя, Митя! Да что же это, что? — только и повторяла Зина, плача и стуча кулачками Дмитрию в грудь.
А он стоял, опустив руки, смотрел, в полуоборот головы, на улицу через мутную дверную стекляшку и молчал, до крови закусив губу.
Спустя полчаса осторожно выглянули на улицу. Только тут Зина опомнилась, обнаружив свое нелепое одеяние. Оба смутились, и Дмитрий быстро повел ее через дворы домой. Прощались под той же, как раньше, густой и высокой акацией у дальних ворот, через которые во двор особняка запускали ломовые подводы с углем и прочим. В ажурного литья чугунных воротах была небольшая калиточка, через которую можно попасть к выходившему во двор черному ходу. В те давние свидания Зина этой калиточкой пользовалась.
— Ну, как, Зин, видела? Вот так они нашего брата!
— Но как же все это можно, Митя? Боже мой! Нельзя же, нельзя!..
— Кому нельзя, а кому очень даже запросто! Ну, ничего, отольются кошке… — Дмитрий не договорил, снова заиграл желваками, стиснув зубы до хруста.
Тут из-за угла, куда выходили парадные двери дома, показались быстро идущие к воротам нянька Феодора и дворник Артемыч. Молодых они еще не узрели, Зина их увидела первой и, вздрогнув, схватила Дмитрия за руку.
— Митя, кормилица! — прошептала, указывая глазами.
— Что? Кормилица? — переспросил Дмитрий, вертя головой. — А, ну да… Кормилица… А как же! Ищут потерю! Ну тогда — покедова! — Помолчал, уже делая шаг прочь, быстро спросил:
— Завтра, в семь вечера, у Золотых ворот. Придешь?
Она согласно махнула ему рукой, счастливо улыбаясь.
— Это кто был, рыбонька? — подозрительно спросила Феодора, щурясь и поднося сухонькую ладонь ко лбу, чтоб лучше вглядеться. — Куда ж ты, в такую круговерть, побежала, девонька?! А ежели б… Ох, не приведи Господи!
— Мабуть, паничка, догнать? — кивнул черной, как уголь, башкой Артемыч. — Приставал, холера?!
— Что вы, что вы! — замахала руками Зина. — Он меня из этой паники и вытащил, не выдумывай, Артемыч!
— Хто это такой? — не могла угомониться переволновавшаяся нянька.
— Один хороший человек, — тихо сказала Зина, глядя на удаляющуюся крепко скроенную фигуру.
— Ой, гляди, девонька, все оне хороши, хоть ищы, хоть не ищы! — сердито и в то же время участливо вздохнула старушка, но тут же свела брови. — Батюшка твой, Василий Николаевич, такого дрозда закатит, как прознается, — враз невеститься охота пройдет!
— Конечно, пушистенькая ты моя! — обняла няньку Зина. — Наябедничаешь и закатит!
— Ох, коза! — зажмурилась в улыбке довольная старушка.
Но дома долго ворчала, увидев, поначалу не бросившийся в глаза, уличный наряд Зины. Батюшке же, как всегда, ни словечка. И назавтра Зина отправилась на свидание.
3
С Митей они встречались все лето, как только позволяли Зине ее обязанности сиделки. Гуляли в городском саду, на набережной, конечно, не там, где можно было встретить знакомых. За своих Митя не переживал, но попадаться на глаза фланирующим парочкам важных господ, хорошо знакомых с отцом и матерью Зины, не хотелось обоим. Чаще сидели на отвесном берегу, у воды, или бродили тенистыми аллеями, круто заворачивающими к Аскольдовой могиле — самому романтическому месту в обширном парке. И говорили, говорили…
Поначалу многое, о чем ей рассказывал Митя, она просто не воспринимала. Все ее воспитание противилось услышанному. Но перед глазами вновь вставала казачья расправа над рабочими манифестантами, и Зина дотошно, скрупулезно выспрашивала Дмитрия: почему рабочие пошли на это шествие, как он и его товарищи работают на заводе, совладельцем которого был ее отец, как живут рабочие семьи.
Митя рисовал ей безрадостные картины. Поведал, как достается даже ему, молодому и сильному парню, за восемь часов в литейке. Красноречивее слов были его руки. Молодая кожа, а уже давно потрескалась, покрылась буграми вечных твердых мозолей, несмываемо въелась под кожу масляная чернота.
Митя перед Зиной своих рук стыдился, а она ласково сердилась.
«Глупый, да разве это порок? — говорила она, прижимаясь к широкой его ладони щекою. — Это знак трудового человека, а не праздного лодыря».
Приносила ему книги Гоголя, Чехова, Достоевского, стихи Некрасова, а он давал ей тонкие брошюры с неизвестными именами на обложках — Ф. Энгельс, Ю. Мартов, Г. Плеханов, В. Ленин… Однажды вручил тоненькую серенькую — «Манифест Коммунистической партии» с бросившейся в глаза, когда она развернула, спиритической фразой в начале: «Призрак бродит по Европе…» Оказалось, что спиритизм тут не при чем.
Прочитанное, вкупе с рассказами и объяснениями Мити, логично и понятно объясняло многие вопросы, роившиеся в голове. Совсем по-другому стала Зина воспринимать домашние разговоры, обращать внимание на их смысл. Отцовское возмущение своеволием бунтовщиков, «этой черной кости в серых балахонах», как он выражался, стало оцениваться иначе.
Спорить с отцом не спорила, но убеждалась день ото дня: взгляды Мити ей ближе отцовских. Она находила подтверждение Митиным рассказам, то невольно подслушав, о чем кричал по телефону папенька из домашнего кабинета, приказывая управляющему заводом беспощадно увольнять без всякого выходного пособия смутьянов, то становясь свидетелем вечерних, за ломберным столиком, бесед отца с приятелями по карточной игре.
Теперь жандармский полковник Трещев, за прошедшие годы отчего-то в чинах не выросший, не шутил, рассказывая свои истории об успехах борьбы с крамолой, а зловеще хвалился расправами над такими, как ее Митя. Зина понимала, что это у нее не бред больного воображения. Полковник и раньше точно так же хвалился, но что она знала и понимала!
Не меньше за столом в маленькой гостиной обсуждалось и положение на Балканах. В этих случаях Трещев ухмылялся и заявлял, что война будет как нить дать, и оное к лучшему, потому как военное положение позволит загасить любую смуту. А обращаясь со льстивой ноткой в голосе к отцу Зины, утверждал, что в войне им, заводчикам, польза очевидная — на военных заказах можно сделать солидное состояние.
