Конечно, в ту пору у меня еще не сложилась столь глубокая философия. Я просто сидела и слушала, как Тедди подводит рассказ к развязке, которую я уже предугадала. Поскольку Уоррен устремился к ювелиру в Бостон, дело шло к помолвке Уоррена и Джиневры. Так и сбылось. Чуткий жених купил не только обручальное кольцо, но и заказал бриллиантовый браслет в подарок невесте на помолвку. Ни в чуткости, ни в щедрости Уоррену не откажешь, и все это было ему по карману. Чуткость же его простиралась так далеко, что он поручил изготовить и второй браслет, под пару первому, для женщины по имени Перл, той самой, из другого круга. Будь он женат, а не всего лишь обручен, эту Перл правильно было бы назвать его любовницей.
К несчастью для Перл, Уоррен так и не явился к ней со вторым браслетом. Из нелепого и довольно-таки неуместного чувства долга Уоррен счел нужным первым делом презентовать браслет Джиневре, и в тот самый вечер, когда он исполнял жениховский долг, произошла ужасная катастрофа.
По воспоминаниям свидетелей, то был прекрасный, насыщенный ароматами трав летний вечер, и Уоррен с Джиневрой, как они частенько делали, отправились кататься в его маленьком родстере с откинутым верхом. Беда случилась, когда они вздумали проехаться до сортировочной станции и там пересекли несколько железнодорожных путей. Автомобиль вдруг застрял, колесо зацепилось за рельс на той самой колее, по которой приближался ночной грузовой поезд. Пока машинист разглядел серебристый бок родстера перпендикулярно к путям, времени затормозить уже не оставалось. По ночам грузовые поезда набирают изрядную скорость, и сбрасывать ее при въезде в Ньюпорт у них нет причин.
Трагедия не была тотальной: Джиневра успела выбраться из автомобиля и осталась жива. Но Уоррен – бедный, бестолковый Уоррен – так и погиб, пытаясь включить заднюю скорость, высвободить колесо и спасти свой любимый родстер. По городу пошел слух, что оба они много выпили, что случившееся – последствия преступной безответственности. Кое-кто повторял слова, якобы услышанные женой коронера от мужа: от тела Уоррена – вернее, от того бесформенного кошмара, в который оно превратилось, – подозрительно разило виски. Некоторые зашли еще дальше и утверждали, что Джиневра злонамеренно подпоила Уоррена и на путях они оказались не случайно. Ведь ни для кого не составляло секрета, что за ужином в ресторане эти двое поссорились. В драматическом порыве Джиневра даже выплеснула виски Уоррену в лицо. Однако, давая показания явившемуся на место аварии полицейскому, Джиневра была трезва как судья – так говорится. И на трезвом голубом глазу присягнула, что трезв был и Уоррен. Разумеется, одними ее клятвами не удовлетворились бы, но имелся также свидетель, стрелочник, работавший на сортировочной в ночную смену. Этот стрелочник – смуглый и весьма рябой дылда – наблюдал страшную сцену вблизи и дал показания, подтвердившие рассказ Джиневры: не было преступной небрежности и уж конечно не было злого умысла. Простая случайность – нелепая, несчастная случайность. Дело закрыто.
Тут Тедди испустил тяжкий вздох.
– Горевал весь город, но мои дядя с тетей были наповал сражены. – Он сощурился, всматриваясь в дальний берег, на лоб набежала морщина. – Они об этом никогда не говорят. И мои родители попытались скрыть от меня, как это произошло. Хотели меня уберечь. Это они зря, у меня только появились лишние вопросы. Вопросы и странные подозрения. Я же с детства обожал Уоррена, я рос единственным ребенком, он был мне за старшего брата. И вдруг… вдруг его не стало. Я собирал вырезки из тогдашних газет, выспрашивал у горожан подробности. – Каждое его слово дышало искренностью, время от времени он в забывчивости проводил рукой по волосам, разделяя присохшие пряди. – Повезло, что она была такой яркой, Джиневра. Наверное, поэтому люди столько и запомнили. Все детали. Несколько дней назад я говорил с тем полицейским, который первым явился на железную дорогу, и вдруг выплыла подробность, которой я раньше не знал.
– Какая? – спросила я. Слишком требовательным тоном, сама не хотела. Но я, можно сказать, уже полностью отдалась повествованию и с нетерпением дожидалась исхода.
От моего голоса Тедди вздрогнул, словно сам погрузился в свой сюжет настолько, что забыл обо мне. Он обернулся, поглядел на меня и продолжил, но теперь я разглядела в этом юношеском невинном лице то, чего прежде не замечала, – нечто острое, даже язвительное.
– Полицейский припомнил одну странную подробность, – сказал он. – Зрелище катастрофы было кошмарное, сами понимаете, и он сначала позабыл или не придал значения – может, никакого значения и не было. Но… – Тедди задумчиво примолк. Кашлянул. – Когда Джиневра давала показания, у нее на руках красовались оба браслета. Холодок побежал у меня по спине. Разум раскололся на две половины – одна кинулась складывать совпадения, другая бежала параллельным курсом, их отвергая.
– Где она теперь? Джиневра? – спросила я, видя, что Тедди досказал свою историю.
– Пропала, – ответил он.
– То есть как?
– Вскоре после несчастного случая уехала из города. Одни говорили – с горя, другие – из-за слухов. Не могу сказать, что виню ее за это, но исчезновение было по всем правилам: сбежала посреди ночи, даже родителей не предупредила, куда едет.
– А они… пытались ее найти? – Голос замирал у меня в горле.
– Приличные семьи не нанимают частных сыщиков, – сухо ответил Тедди. – По крайней мере, не признаются, что наняли, приглашают случайных людей со стороны, которые не способны никого и ничего найти. Но я бы хотел встретиться с ней. Некоторые события той ночи не состыковываются, и я бы хотел кое-что прояснить. Я давно уже ее ищу. Но вы же сами понимаете. – Он обернулся ко мне, посмотрел многозначительно.
К тому времени я окончательно высохла и, кажется, начинала обгорать на солнце. День отнюдь не был прохладным, но по коже вдруг пробежала холодная дрожь, руки и ноги покрылись мурашками.
Я резко вздрогнула, услышав, как меня окликают. Поднялась, пошатнулась – колени подгибались, – приложила руку козырьком ко лбу и увидела, что с берега мне машет Одалия.
– О! – вырвалось у меня.
Трудно сказать, разглядела ли она того, кто был рядом со мной, но даже с плота я расслышала в ее голосе тревожную настойчивость.
– Прошу прощения, – сказала я Тедди.
Он кивнул и улыбнулся – скупо, однако с полным пониманием:
– Конечно.
Про вышку я и думать забыла, плюхнулась в воду прямо с плота и покорно поплыла к Одалии, которая ждала на берегу. Все-таки я перегрелась, и вода теперь казалась холоднее, чем по пути к плоту. И другое неприятное ощущение настигло меня, пока я плыла: некая угроза, непонятная, почти неразличимая, исходила оттуда, у меня из-за спины, праздно плыла-покачивалась на волнах.
Остаток дня мы прятались от Тедди. Игра в кошки-мышки: едва мы где-нибудь устроимся, как появляется Тедди и Одалия тут же изобретает предлог, чтобы уйти. Вслух она не признавалась, но и так было очевидно, что Тедди ее нервирует и изводит, и ее откровенное нежелание оказаться с ним рядом отнюдь не избавляло меня от подозрений, которые Тедди породил рассказом о «Джиневре». Я отмечала, хотя и не вслух, как Одалия все больше нервничает с каждой попыткой Тедди присоединиться к любому нашему занятию – буквально к любому, и к гольфу (я никогда прежде не играла и скучала отчаянно, пока не явился Тедди), и к крокету на лужайке (Одалия сперва научила меня правилам и тут же – как жульничать), даже к чаю. («Открою вам небольшой секрет, – сказала она, подавшись к Тедди, и тот заморгал, словно растерявшись оттого, что наконец-то она удостоила его беседы. – Чай предназначен исключительно для прекрасного пола, не для вас».) Тедди был упорен, но еще упорнее Одалия, уклончивая и ускользающая, и столь же упорно при этом она делала вид, будто ее все это нисколько не задевает. Ее колдовская улыбка под конец дня слегка поблекла, но Одалия приехала отдыхать и веселиться и не собиралась позволить какому-то мальчишке испортить ей отдых. Готова была загнать себя вусмерть, лишь бы он не подумал, что сумел ей досадить.
Я же, напротив, наконец-то расслабилась и наслаждалась отдыхом вполне искренне. Фальшивое веселье Одалии поневоле изливалось на меня, и вдруг ей неотложно понадобилось выяснить обо мне все, чего она еще не знала. В тот день мы пили чай вместе с другими гостями Бринкли (в основном это были женщины, ну и несколько мужей-подкаблучников). За столом сидело множество приветливых и словоохотливых сотрапезников, но Одалия обернулась ко мне и затеяла беседу таким доверительным, интимным даже тоном, словно осталась наедине со мною. И, вопреки пробудившейся настороженности, я невольно была польщена таким поворотом событий. Я с готовностью отвечала подруге, которая засыпала меня вопросами о моем детстве и воспитании; я сама удивилась тому, сколь охотно рассказываю о годах, которые обычно предпочитала хранить на дне памяти. Я припоминала имена всех монахинь в приюте, сравнивала степень их святости и сплетничала об их светских слабостях. Одалия же приходила в восторг от каждого штриха и наизусть учила сведения о каждой монахине, словно мальчишка – статистику с коллекционных бейсбольных карточек.
