— Ничего? — переспросил Кадфаэль у него за плечом. — Ничего не знаете о хижине пастухов, находящейся рядом с дорогой, по которой вы ехали, возвращаясь из Ладлоу в Ледвич? Ничего не знаете о молодой монахине, спавшей там на сене и укрытой плащом доброго человека? Ничего не знаете о застывшем ручье, подвернувшемся вам по пути домой после того, что вы совершили? И ваша рана открылась не от падения, а оттого, что монахиня доблестно боролась за свою честь, когда вы обрушили на нее свою ярость и похоть за неимением другой добычи, более лестной для ваших амбиций. Ничего не знаете о плащах и рясе, спрятанных в соломе? Хотите свалить это преступление на тех, кто повинен во всех злодеяниях в этих краях? Во всех, кроме этого!
Холодный полумрак, убрав тени, превращал их фигуры в мраморные изваяния. А снаружи светило полуденное солнце. Эрмина стояла неподвижно, как статуя, высеченная из камня, в молчании глядя на троих мужчин, застывших рядом с ней. Она сделала все, что должна была сделать.
— Это глупости, — отмахнулся Эврар. — Я ехал забинтованный после ран, полученных во время налета на Каллоулис, и кровь просочилась сквозь повязку, ну и что с того? Была вьюга и снегопад, и я упал. Но эта женщина, монахиня, и хижина пастухов — мне это ничего не говорит, я никогда там не был, я даже не знаю, где это…
— Я там был, — прервал его брат Кадфаэль, — и нашел в снегу лошадиный помет. Высокая лошадь, оставившая на грубых досках под карнизом клок своей гривы. Вот он! — В руке у него были волнистые пряди цвета примулы. — Мне приложить его к вашей лошади, которая ждет во дворе? И сопоставить вашу рану с кровавым пятном на рясе, которая перед вами? У сестры Хиларии не шла в этом месте кровь. А вашу рану я видел и знаю.
Эврар на долгий-долгий миг замер, вытянувшись, как марионетка на ниточках, между девушкой, стоявшей перед ним, и мужчинами позади. Затем съежился и обмяк и, издав стон отчаяния, рухнул на колени на плитки пола в нефе, прижав кулаки к сердцу. Светлые волосы упали ему на лицо, став почти бесцветными в солнечном луче, падавшем из окна.
— О Господи, прости, Господи, прости… Я только хотел заставить ее замолчать, а не убивать… Я не хотел ее убивать…
— Возможно, это правда, — сказала Эрмина, которая, сгорбившись, сидела в зале у огня. Бурный приступ рыданий прошел, и осталась лишь огромная усталость, — Возможно, он не собирался ее убивать. Может быть, то, что он говорит, — правда.
Преодолев отчаяние и стараясь облегчить свою участь, Ботрель наконец заговорил. Он рассказал, что, возвращаясь домой после поисков Эрмины, вынужден был укрыться от вьюги в хижине, не думая там никого увидеть. Но там была спящая женщина, и он накинулся на нее от гнева на всех женщин, вызванного побегом Эрмины. А когда она проснулась и стала бороться, он был, возможно, излишне груб. Но он не собирался убивать! Только хотел заставить замолчать, набросив ей на лицо полы рясы. Только в этот момент он понял, что перед ним монахиня. А когда она осталась лежать, безжизненная и неподвижная, и ее не удалось оживить, он снял с нее одежду, спрятал под солому и, забрав с собой тело, довез его до ручья, полагая, что и эту жертву припишут разбойникам, разорившим Каллоулис.
— Таков был рассказ Ботреля. Это было признание в преступлении. Но он все-таки мужественно сражался за Каллоулис и там, в этой битве, получил свою рану, — заметил брат Кадфаэль, глядя на бледное лицо Эрмины, которое исказила горькая усмешка, похожая на гримасу боли.
— Я знаю — так он вам сказал! И я ничего не возразила! Он якобы храбро защищал свой манор и своих людей! Да он даже меч не вытащил, он бросил своих людей на растерзание и сбежал, как крыса. И заставил меня ехать с ним! Ни один мужчина моего круга никогда не вел себя так и не оставлял своих людей умирать! Вот что он сделал, и этого я не могу простить. А я-то думала, что люблю его! Я вам расскажу, как он получил рану, выдавшую его в конце концов. Весь тот первый день в Ледвиче он заставлял своих людей рубить колья и строить заграждения, а у самого не было ни единой царапины. И весь тот день я размышляла о его поведении и о своем побеге, и мне было стыдно. А вечером, когда он пришел, я заявила, что не выйду за него, что не хочу венчаться с трусом. До тех пор он ко мне не притрагивался и вел себя весьма предупредительно, но, когда понял, что теряет и меня, и мои земли, все круто изменилось.
Кадфаэль понял. Женитьба путем насилия. Когда девушка обесчещена и все сохраняется в тайне, для большинства семей предпочтительнее женитьба, чем скандал и начало кровавой вражды. Довольно обычная история — сначала овладеть девушкой силой, а потом жениться.
— У меня был кинжал, — мрачно сказала Эрмина. — Он все еще со мной. Это я ранила его. Я целилась в сердце, но кинжал соскользнул и поранил ему левое плечо и руку. Впрочем, вы видели… — Она взглянула на сложенную рясу, лежавшую возле нее на скамье. — А пока он неистовствовал, ругаясь и истекая кровью, а слуги носились вокруг и перевязывали рану, я выскользнула из дому прямо в ночь и убежала. Я знала, что он будет меня преследовать. Он не позволит мне сбежать — теперь для меня был выбор только между браком и могилой. Он решил, что я побегу к дороге, ведущей в город. Куда же еще? Так я и сделала, но добежала только до леса, скрывшего мои следы. Затем я сделала круг и вернулась обратно, а там спряталась. Я видела, как он поскакал за мной, хотя и ослабел после ранения. Он был в страшной ярости и направился именно туда, куда я и предполагала.
— Один? — уточнил брат Кадфаэль.
— Конечно, один. Ему не нужны были свидетели изнасилования или убийства. Его людям был отдан приказ не покидать усадьбы. И я видела, как он возвращается, и на его бинтах была свежая кровь. Правда, тогда я подумала, что рана открылась от перенапряжения, — Она задрожала при мысли о том, при каких обстоятельствах он так перенапрягся. — Упустив меня, он выместил свою злость на первой женщине, попавшейся ему, и таким образом отомстил за себя. Я не обвиняю его в том, как он вел себя со мной. Я взяла над ним верх и, в конце концов, сама все затеяла. Но что ему сделала она, сама невинность?!
Вечный вопрос, и брат Кадфаэль не знал на него ответа: почему страдают невинные?
— И все же, — вновь с сомнением повторила Эрмина, — возможно, то, что он говорит, — правда? Он не привык, чтобы ему перечили, это приводило его в бешенство… У него дьявольский характер. Да простит мне Бог, ведь я чуть ли не восхищалась этим…
Да, возможно, правда, что он убил не намеренно, а просто был в ярости и случайно придушил монахиню. А возможно, холодно рассудил, что мертвая женщина никогда не сможет его обвинить, и позаботился о том, чтобы она молчала вечно. Пусть его судят те, кому поручено судить, — здесь, в этом мире.
— Не говорите Иву! — попросила Эрмина. — Я сама обязательно это сделаю, когда придет время. Но не здесь. Не сейчас!
Она права, совершенно не обязательно сейчас рассказывать мальчику о последнем акте этой трагедии. Эврара Ботреля уже, вероятно, увезли в Ладлоу в сопровождении вооруженной охраны, а внутри монастыря ничто не говорило о том, что преступление раскрыто. В Бромфилд вернулся покой — очень тихо и незаметно, почти крадучись.
До вечерни оставалось меньше получаса.
— После ужина, — сказал Кадфаэль Эрмине, — вам нужно несколько часов поспать, и мальчику тоже. Я буду караулить и впущу вашего рыцаря.
Он правильно подобрал слова. С Эрминой произошло что-то похожее на оттепель, начавшуюся на дворе. Она подняла к нему лицо, которое напоминало раскрывшийся цветок. Вся горькая печаль от сознания вины и все сожаление о содеянной глупости вдруг растаяли, уступив место такому сиянию, что Кадфаэль чуть не ослеп. Девушка жадно тянулась от смерти, от прошлого — к жизни и к будущему. Он чувствовал, что на этот раз она не совершит ошибки и что никакая сила не сможет заставить ее отказаться от верности своему избраннику.
В приходской церкви монастыря в тот вечер на повечерие собрался народ — человек двенадцать йоменов пришли вознести благодарность Господу за избавление от ужаса, наводнившего округу. Даже погода присоединилась ко всеобщему благодарению: в воздухе почти не чувствовалось дыхания мороза, а небо было ясным и звездным. Неплохая ночь, чтобы отправиться в путешествие.
Кадфаэль знал, кого искать, и тем не менее не сразу заметил склоненную черноволосую голову. Удивительно, как человеку с такой приметной внешностью удалось стать почти незаметным. После повечерия, если бы кто-нибудь подсчитал всех входивших в храм и выходивших из него прихожан, то выходящих из церкви оказалось бы на одного меньше. Когда Оливье того хотел, он мог не только выглядеть как местный парень, но и бесшумно скрыться в тени, оставаясь таким же неподвижным, как камни, окружавшие его.
Все разошлись: крестьяне — к себе домой, братья — в зал с очагом, чтобы полчаса отдохнуть перед сном. В прохладном темном здании церкви было тихо.
