И потому его армия тихо и скромно, под покровом ночи удалилась от Браччано и направилась на север, к не столь хорошо укрепленному замку в Тревиньяно, где и гарнизон был поменьше. А над крепостью победившей Бартоломеи так и остался реять французский флаг.
В Тревиньяно солдаты Хуана провели ожесточенное сражение, пока он слал им указания, держась в стороне. Это оказалось нелегко, но все же армия Александра захватила замок и разграбила город.
Но отдохнуть солдатам не дали, поскольку семейство Орсини, возглавляемое их патриархом Карло, заняло денег у французов и наняло армию из тосканцев и умбрийцев. Они двинулись на юг, к крепости в Сориано — ее держал кардинал Орсини, считавший, что власть Папы над церковью следует ограничить и что уж тем более Папе не стоит совать нос в мирские дела знати Папской области.
Армия Хуана была вынуждена встретиться с врагами здесь, в нескольких днях езды к северу от Рима. Орсини оказались умными стратегами; они быстро заманили часть войска гонфалоньера в сторону, разбили его и ринулись в контратаку. На этот раз Хуан очутился в гуще сражения и не смог бежать куда-нибудь в более безопасное место. Он был легко ранен в плечо и потерял пятьсот человек.
Несомненно, подобный исход никогда не приходил ему в голову. Он немедленно отступил, а его армия капитулировала.
Теперь за обедом Александр кипел от злости. Он вскакивал с кресла, расхаживал по залу и кричал — поносил Хуана за его идиотизм, а себя за то, что не приобрел больше солдат, больше лошадей, больше мечей. Он клялся, что опустошит все сундуки в Риме, продаст даже собственную тиару…
Но по большому счету его святейшество был человеком практичным. Он заключил сделку с Орсини, получив от них пятьдесят тысяч золотых дукатов и две крепости в обмен на обещание прекратить войну. Александр также согласился просить моего дядю, короля Федерико, чтобы тот отпустил пленников-Орсини, которых до сих пор держали в Неаполе. А тем временем он велел Хуану вернуться домой.
Осенние дни в Риме несут с собой прохладу — предвестье зимних холодов. Многие в Италии сказали бы, что зима здесь теплая: ведь снег лишь изредка ложится на старинные здания и дворцы. Но я привыкла к зиме, которая мало чем отличалась от лета, и потому ожидала приближающейся римской зимы с некоторым страхом.
Я старалась проводить как можно больше времени в одиночестве, без моих фрейлин. Я никогда толком не умела таиться и скрывать, а мое открытие — истинная природа отношений между Лукрецией и ее отцом — до сих пор не давало мне покоя. Втайне я сердилась на Чезаре. Будь я мужчиной, говорила я себе, я давно бы уже убила Александра, чтобы защитить Лукрецию, и наплевала бы на последствия.
На самом же деле я тоже оказалась в положении соучастницы, ибо хранила ужасную тайну из боязни за собственную жизнь. Я была ничем не лучше их. Я была прелюбодейкой, обманывающей собственного мужа. И потому я старалась оставаться Лукреции хорошей подругой. Она начала на свой лад доверять мне, — хотя теперь я понимала, почему она никому не может доверять полностью. Мы вместе танцевали на празднествах, смеялись, играли в шахматы (Лукреция была истинным мастером и всегда выигрывала), а иногда отправлялись прокатиться верхом в римские сосновые леса, в сопровождении наших фрейлин и стражников.
Однако наша дружба тревожила меня; я не могла забыть, с какой ревностью отнеслась ко мне Лукреция, когда думала, что я могу отнять у нее внимание отца. Не могла забыть и искреннего восторга, который звучал в ее голосе в момент совокупления с Александром.
Я пыталась мысленно оправдать ее, как мог бы оправдать Альфонсо: возможно, прожив столько лет при этом развращенном дворе, она просто перестала различать грань между добром и злом. Или, возможно, она лишь изображала восторг, чтобы защитить себя от гнева Александра.
Я мало ела, худела и целыми днями бродила по огромному, запутанному саду дворца Святой Марии, словно привидение. А по ночам скользила по нему, словно темный призрак, спеша на встречу с Чезаре.
Двадцать четвертого января 1497 года Хуан, великолепный герцог Гандийский, прославленный гонфалоньер и полководец Церкви, въехал обратно в Рим — на этот раз с еще большей помпой и торжеством, как будто он вернулся не с поражением, а с победой.
Его святейшество непрестанно возносил хвалы своему бесталанному сыну; все ругательства, которые он обрушивал на голову Хуана во время войны, были позабыты. За обедом мы слушали, как Папа рассказывает Хуану, что он — величайшая надежда папского престола и что он прославит дом Борджа, как только достаточно оправится и сможет вернуться в битву. Хуан же выслушивал все это с обычной своей высокомерной улыбочкой. (Правда, при этом так и не упоминалось, когда же именно можно ожидать «выздоровления» Хуана. И я так и не заметила ни малейших признаков раны, заставившей его бежать от врага.)
Я знала, что Чезаре — очень волевой человек, но ревность по отношению к брату снедала его с такой силой, что он не мог скрыть ее до конца. Однажды ночью у себя в спальне — мы лежали на спине после соития и смотрели на позолоченный сводчатый потолок — Чезаре во всех подробностях объяснил мне, как можно было без особых затруднений победить Бартоломею, а потом — как можно было бы расширить территорию папского государства.
— Если бы мы смогли добыть финансы на содержание более сильной армии, — заявил Чезаре, — Романья была бы наша. Вот, смотри.
Он пальцем начертил на фоне потолка изогнутый сапожок — Италию, потом указал на его левый верхний угол.
— Вот граница с Францией, — сказал он, — а тут, справа, Милан. Почти точно напротив него на востоке расположена Венеция, — его палец скользнул вниз по диагонали, — а вот тут, ниже, Флоренция. К северу от нее и на северо-запад от Рима, в самом центре Италии расположена область, именуемая Романьей. Добиться верности от баронов папского государства не так уж сложно, но у Хуана для этого не хватает ни жесткости, ни хитрости. А я могу это сделать. — Чезаре внезапно уселся, охваченный энтузиазмом, не отрывая взгляда от воображаемой карты земель, которые следовало завоевать. — Как только Папская область добьется прочного внутреннего единства и если мы получим помощь из Испании, а может, — он бросил на меня лукавый взгляд, — и из Неаполя, мы сможем завладеть всей Романьей.
Он взмахнул рукой, указывая на обширную область, протянувшуюся от Рима на северо-запад, к побережью.
— Имола, Фаэнца, Форли, Чезена… Все эти крепости падут перед нами, одна за другой.
— А как насчет д'Эсте? — небрежно перебила его я. Это было необычайно могущественное семейство, вот уже много поколений владевшее герцогством в Романье. Потомок этого рода, Эрколь, был благочестивым человеком, безоговорочно преданным церкви. Чезаре обдумал мою реплику.
— У д'Эсте слишком сильная армия, чтобы воевать с ними. Я бы предпочел заключить с ними союз, чтобы они сражались на нашей стороне.
Я удовлетворенно кивнула. Д'Эсте приходились мне родней через мадонну Трузию. Чезаре продолжал.
— Потом мы взяли бы Флоренцию. Она так и не оправилась после кончины Лоренцо Медичи. С политической точки зрения у них там до сих пор хаос. Если наша армия будет достаточно сильна, чтобы разгромить французов…
— А Венеция? — спросила я, удивленная и заинтересованная. Я никогда прежде не замечала в Чезаре такого пыла, кроме как в моменты занятий любовью, а глубина его честолюбия меня поразила. — Там нет ни правящего семейства, чтобы победить его, ни баронов. Ее граждане привыкли к свободе; их так просто не убедишь отказаться от своего Совета и смириться с единым правителем.
— Да, это будет нелегко, — совершенно серьезно согласился Чезаре, — но возможно, при достаточно большой армии. Когда венецианцы увидят наши успехи, они вполне могут открыть перед нами ворота.
Я рассмеялась — не потешаясь над Чезаре, а поражаясь его решимости. Он определенно много думал над этими вопросами и теперь говорил о них, как о деле решенном.
— Похоже, ты собираешься подойти к Франции с черного хода и отнять Милан у семейства Сфорца, — сказала я. — Ты очень уверен в себе.
Чезаре посмотрел на меня и широко улыбнулся.
— Мадонна, ты даже не представляешь, до чего же ты права.
— Но если ты будешь так занят войной, — сказала я лишь наполовину в шутку, потому что на самом деле я никогда не забывала слов Чезаре, так тронувших мое сердце, — когда же ты выкроишь время, чтобы отвезти меня в Неаполь и подарить мне детей?
Неистовство, горевшее в глазах Чезаре, погасло, и лицо его смягчилось. Он с нежностью произнес:
— Для тебя, Санча, у меня всегда найдется время.
Но Александр решил, что Чезаре должен стать его преемником на папском престоле, а Хуан — крепить могущество дома Борджа в светских делах. И неважно, что Чезаре не имел никакого призвания к участи, избранной для него отцом, а Хуану недоставало способностей. Решение Александра было окончательным и бесповоротным.
