Он приближается. Вороной топчет вереск, косит глазом и скалится, как дьявол.
– Ну что же, – улыбается всадник. – Осмелился ты на жену, на добро мое куситися[126], так не обижайся теперь и на мой приговор. Что выберешь? Абешанне[127] или недели две в уснияном квасе[128] побудешь, чтобы шкура покрепче стала, а может, слепыми вас в паток[129] отправить?
– Помет ты, грязь, – отвечаю я.
Он машет аршаку[130] перчаткой.
– Спешиться всем. – И вскидывает голову. – Ах, черт! Вот нюх у холеры. И откуда узнал, куда поскакали? Хитер, чертов лис.
Только в следующее мгновение до меня донеслось далекое пение рогов. Затем между черными стволами-исполинами кое-где замелькали подвижные огненные блики. Приближались, наливались багрянцем, становились все ярче.
А потом на поляну в сопровождении четырех латников с факелами в левой руке (правая у всех лежала или на шейке гаковницы[131] или на рукояти сабли) выехал плотно сбитый, невысокий человек в простой, но очень, видимо, дорогой местной чуге, желтых кабтях и файновой, суконной, шапочке, окаймленной тонкой полоской меха. В руке короткий жезл, знак судьи.
Подъехав ближе, шапочку снял, рассыпались волосы, постриженные по-крестьянски – «под горшок». Лицо простое, худощавое, хотя и широкое в скулах, на щеках твердые мускулы, глаза пронзительные и слегка ироничные.
«Копный. Сам Станкевич. Один из немногих неподкупных, один из тех, кто каждое дело к заслуженному и справедливому концу приводит».
– Что же это ты, княже? Ведь ты мне обещал беглецов не догоняти и не ловити. А тут говорят: на охоту поехал. Вижу я теперь, какая это охота. То-то правдиво твое обещание, если у твоих людей на седлах ужи[132]. Так что мне, текачов[133] к самому Жигимонту[134] Третьему посылать? Кровь шведская да кровь Ягеллонов – ой как они к себе другую кровь тянут. Просто как магнитом железо.
– Да мы и в самом деле на ловы собрались, – не отводя глаз, говорит князь. – На охоту, да вот случайно на них выскочил. Видать, заблудились. Так хоть к шляху довели бы их. А с утра и на охоту.
– Сами на шлях-дорогу выедут. А вы вот лучше нас сейчас выведите на то место, где табор разбивать хотели, чтобы ночевать, а утром с богом на лов. Звери в яре, зубры в яре. А из табора мы уже сами дорогу к замку найдем и подождем вас, когда с охоты вернетесь.
– Зачем же так, найяснейший? Если вы намерены заглянуть в мой скромный замок, то оставайтесь с нами в таборе, а утром вместе на лов…
– Устал я, ваша ясновельможность. Отдохнуть хотел бы…
– Тогда мы вместе поедем в замок сейчас…
– Да зачем же я буду портить вам забаву? Вы нас только до табора, до ночлега проводите. Ведь это, наверное, недалеко. Каких-то верст шесть литовских?
– Польских это считай двенадцать, – буркнул ловчий.
– Ничего, – сказал Станкевич, – пора привыкнуть. И помнить слова Вердума: «Mile podolskie, czyli ukraińskie są dwa razy tak wielkie, jak polskie, a im blizej Turcji, tym większa mila»[135]. Ну, а там вы станете биваком, а мы поедем к замку… Вам надо развеяться, потому что на будущей неделе нам с вами предстоит нечто весьма непривычное. И вас и меня ожидают не очень благопристойные и приятные дни, – взглянул на нас, потом – на князя. – А эти пускай едут, выбираются сами. Я полагаю, незачем беречь хрустальный кубок, если он дал сильную трещину в дне. Да и не до хрусталя, не до сосуда вам будет.
– А я и не собираюсь его склеивать. Пускай едут.
– Князь, – тихонько шепчет ловчий. – А заводные кони, сменные, с грузом. Неужели отдадим? Их бы…
– Пускай забирают свои онучи, – говорит слышащий все Станкевич.
– Так ведь там…
– Цыц, – шипит князь и молча ударяет колючей шпорой ловчего по ноге. Теперь шипит тот. От боли.
– По коням, черти, – ворчит князь Витовт.
Погоня взвивается в седла, рассеивается между деревьями. Меркнут огни факелов. Исчезают.
Голова женщины падает мне на грудь.
– Господи, вечной буди слава твоя. – Женщина плачет. – Из пещи огненной, из зева львиного вырвал ты нас.
– Ну, Ганна… Ну, Сташка… Ну, Гордислава… – Я глажу ее волосы. – Теперь все, теперь все будет хорошо…
Но мысли мои не здесь. Я думаю. Станкевич отпустил сбежавшую жену князя. Понятно: не те времена, когда за прелюбодейство карали смертью, хотя и такое кое-где еще случается. И всем известна его «симпатия» к князю Ольшанскому. Ну и еще: не знал, что под плащом я, Валюжинич. А может, знал? Много рассказывали и про «любовь» Станкевича к королю и его политике[136], хотя судья и помалкивал… Знал. Наверняка знал. Потому и отпустил. Не знал только, что во вьюках на спинах запасных коней. Если бы знал – мы не вышли бы из воды сухими.
А теперь что? Теперь мы уже спасены наверняка. До табора князя шесть наших миль, двенадцать польских. По ночному лесу часа четыре, да проводить Станкевича на дорогу к замку – на это еще уйдет время. Первые три часа мы можем запутывать следы, еще пять часов что есть духу скакать прочь из его земель. А потом понесет нас река в извечно вольный наш Неман. Мы спасены.
Но тогда откуда это мучительное, это тревожное предчувствие какой-то неминуемой, неопределенной угрозы, какой-то неотвратимой беды? Может, стоило бы вернуться и отдаться под защиту судьи, под щит его имени? Нет? Возможно, тогда мы и остались бы в живых, но денег, что принадлежали восставшим, оружия, обещанного за эти деньги, – ничего этого не было бы. Так умри, но отдай сокровища тем, кому они и меч, и жизнь, и возможность драться.
– Скачем! Что есть духу, Гордислава!
Кони немного отдохнули, и теперь не нужно загонять их до смерти. Ветви хлещут по лицам, лес все гуще. И в этом одна из надежд на спасение, хотя страшное, хотя подсознательно-неведомое – оно не исчезло, ждет.
Тело мое – во весь безграничный мир, накрыло и вобрало его. Идут по гульбищу-галерее дама с черным монахом…
Ясно… Ясно… Я схожу с ума, схожу с ума… И не трепещу, как сказал кто-то:
Пред ликом любви,
Пред ликом безумья,
Пред ликом смерти самой.
…Ох, как болит голова. Дверь в моей комнате открыта и в сторожке Мультана открыта, а в проеме – серое туманное утро, мириады почти невидимых капелек воды, которые временами сталкиваются с неслышным звоном и оседают на жердях забора, на ветвях, на траве, запутываются в паутине, чтобы сделать ее радужной, когда взойдет несмелое солнце.
– И что это такое? – ворчит из сторожки Мультан. – Стонал всю ночь, разговаривал во сне, даже зубами скрипел. Находятся вот так по солнцу целый день без шапки, голову напечет, едят не вовремя, накурятся, насосутся этой соски, дербалызнут еще гадости какой-нибудь.
– Я не пил.
– Да я не против, чтобы пил. Я против, когда без меня. Иди ополоснись в реке да возвращайся побыстрее бульбу жареную есть. А потом и иди по своим делам.
…На реке, слегка оторвавшись от воды, стлался легкий туман. Он заползал прядями в лозняк и там исчезал. Я бухнулся в холодноватую воду, вынырнул и увидел на противоположном берегу Сташку. Она, видимо, уже искупалась и стояла с полотенцем на плече грустная, усталая и как будто заспанная. И боль моя сразу стала легче, да и болела у меня теперь не голова. И чувствовал я самое банальное, чуть не до слез умиление. И еще самое банальное чувство в мире: любовь.
И я понял, что, конечно, буду молчать. И понял одновременно, что ничто в мире уже не сумеет вырвать это, огромное, из моей груди. Никто не может – никто не избавит меня ни от него, ни от безнадежности.
Что мне оставалось делать? Переброситься с ней парой каких-то пустых слов, а потом ляпнуть ни с Дону, ни с моря:
– Давайте сегодня сходим в клуб. Картина, говорят, новая.
– Давайте, – согласилась она.
И это обычное согласие, которое ни к чему не обязывало, поселило во мне такую беспричинную радость, что я на обратном пути домой не заметил Ольшанского, говорившего о чем-то с Лопотухой (ему пришлось окликнуть меня), и не сразу заметил Высоцкого, который встретил меня у самого дома и протянул сложенную вчетверо телеграмму.
– Вот, на почте был. Зачем, думаю, человеку напрасно в Ольшаны переться?
– Спасибо вам, Игнась Яковлевич.
Он ушел. А я несколько раз перечитал текст, с трудом улавливая смысл. Телеграмма была от Щуки.
«Выезжай. Нашел много интересного, нашел человека, который многое знает о том деле в тридцать девятом. Андрей».
Бог ты мой! Какая это все была чепуха по сравнению с тем, что переполняло меня!
…Клуб, куда мы пошли вечером, был из тех клубов, какие есть и до сего времени в бывших отдельных колхозах, а нынешних «бригадах», «пригородах» центральной усадьбы. Там, чуть не на каждой центральной усадьбе, понастроены новые двух-, а то и трехэтажные здания со зрительными залами, библиотеками-читальнями, комнатами для репетиций и черт знает еще с чем, а в таких вот «поселках» в ожидании лучших времен и лишних денег клубы так и остались в обычных, разве что более просторных хатах.
