Оуэн улавливает мое настроение; прогулка наша становится унылой. Перед входом в музей он останавливается и достает фляжку:
– Ты замерзла. Вот, выпей. Поможет согреться.
Я качаю головой, и Оуэн сам делает большой глоток.
– Как хочешь. Давай-ка зайдем, пока напрочь задницы не отморозили.
Перед нами простирается главный зал музея.
– Откуда хочешь начать? – Я беру карту.
– Без разницы. Мне больше нравится современность, так что выбирай сама.
– Тогда почему ты выбрал это место? – спрашиваю раздраженно.
– Потому что во время последней нашей прогулки тебя похитили. Я решил, что здесь хотя бы безопасно.
Я не могу сдержать смеха:
– Мы могли бы просто погулять по парку.
Оуэн поводит меня к скамейке у двери, и мы садимся.
– Но ведь на тебя напали именно в парке, разве нет?
Я дрожу, вспомнив обезумевшую миссис Линдсей, и гадаю, как Лизетт справится без своей мамы… Мне ее почти жаль.
– Да, но я знала нападавшую.
Оуэн обхватывает меня рукой и слегка сжимает:
– Не волнуйся, Анна. Я буду тебя охранять.
Его голос ласков, и я невольно прижимаюсь еще теснее. Нежным прикосновением пальцев Оуэн поворачивает мое лицо к себе и очерчивает линию подбородка, оставляя за собой теплый след. Дыхание перехватывает – так он красив, – и окружающие звуки отходят на задний план. На секунду мне кажется, что Оуэн сейчас меня поцелует. Прямо здесь, перед Богом, хранителями музея и людьми. Сердце бешено колотится, но тут эмоции Оуэна перетекают ко мне, и настроение улетучивается. Потому что это не нежность, любовь или даже страсть.
Это сожаление.
Я отстраняюсь. Момент испорчен.
Оуэн откашливается и продолжает беседу как ни в чем не бывало:
– Ты, кажется, настоящий магнит для неприятностей. Интересно, связано ли это как-то с твоим отцом?
Я пожимаю плечами, надеясь, что он поймет: о Гудини я говорить не хочу.
– Просто чудо, что ты стала фокусником, как и он. В детстве ты его часто видела?
Оуэн подается ко мне, глаза его блестят, и я отшатываюсь, чувствуя, как от разочарования сжимается горло. Сколько же глотков из фляжки он сделал, прежде чем зайти за мной?
– Вообще-то, нет.
– Наверное, это было очень тяжело. А когда перебралась в город? Вы встречались?
Я встаю:
– Знаешь, прогулка утомила меня сильнее, чем я предполагала. Кажется, я еще не совсем оправилась.
Оуэн не первый, кто, услыхав сплетни, мол, я – дочь Гудини, начинает выпытывать у меня что-нибудь об отце. Просто жаль, что в моем происхождении он, похоже, заинтересован больше, чем во мне самой.
Или же я просто чересчур занята мыслями о Коуле, чтобы оценить компанию другого.
Прекрасные черты Оуэна омрачаются разочарованием, но вскоре его лицо проясняется.
– Что ж, ничего страшного. Если чувствуешь себя неважно, я могу подменить тебя в завтрашнем шоу. Твоя мама, кажется, считает, что у меня хорошо получается.
Держу пари, так и есть.
– Уверена, к выступлению я оклемаюсь, – отвечаю я твердо и быстро иду прочь, не обращая внимания на протянутую руку Оуэна.
* * *
Следующим утром я чувствую себя полностью оправившейся и с нетерпением жду возможности поговорить с Коулом. Мама трясется надо мной, не замечая моей угрюмости. Теперь-то, когда получила, что хотела, она может быть великодушной. Мне все равно. Годы пренебрежения меня закалили. К тому же, то, что я готова на все ради маминой защиты, не значит, будто мне не хочется свернуть ей шею.
Я листаю один из журналов мадам, надеясь, что вскоре она устанет от этой непривычной роли и сбежит с кем-нибудь на обед. Мое беспокойство о ней немного поутихло, раз вопрос с миссис Линдсей решился. С момента ее устранения у меня не было ни одного видения. Я слышу, как мама ходит по спальням, изредка комментируя то одно, то другое, но не обращаю на нее внимания.
Внезапно в меня врезается чужой гнев. Обернувшись, я вижу в дверях маму с книгой в руке – губы поджаты, в глазах искрится ярость.
– Что это такое?
По телу проходит мощная волна, и я выпрямляюсь:
– Что?
Мадам без слов протягивает книгу. «Фокусник среди духов».
Я сглатываю и молчу. А что тут скажешь?
– Ты с ним виделась?
Ее тон кажется почти нормальным, обыденным. Но только если вы всю жизнь не изучали нюансы и оттенки этого голоса. Иначе сразу понятно, сколько вложено в сей вопрос.
С трудом заставляю себя встретить взгляд мадам и чуть наклоняю голову. Мама подходит – я встаю. Кэм Ли однажды сказал, что никогда не стоит встречать противника сидя, и помоги мне господь, но сейчас я чувствую, будто собираюсь сражаться. С собственной матерью.
Она открывает книгу. Я жду.
– Анне. С наилучшими пожеланиями. Гарри Гудини. – Слова капают, словно карамель с мышьяком.
Семена гнева, которые я носила внутри, наконец дают ростки. Корни зарываются в почву, что вспахивалась и удобрялась более десяти лет. А затем все это стремительно рвется вверх, расцветая в моей груди.
Я жду. Дыхание спокойное и размеренное. Нельзя позволить матери понять, что мое сердце стучит как безумное, а кожа липкая от страха. Нельзя проявить ни единого признака слабости.
– Да как ты посмела.
Слова скользят по коже, словно тихое дыхание змеи, готовой нанести удар. Лицо мое по-прежнему спокойно, лишь с тонкой ноткой презрения – чуть расширенные глаза и вскинутая бровь.
Фактически, я одолжила одну из личин моей матери.
– Как ты посмела, – повторяет она, на сей раз громче.
Я стараюсь удержать маску, но она трескается и в конце концов разлетается на осколки. Секунду я смотрю в пол, не в силах встретиться с мамой взглядом, но гнев рвется наружу, и я поднимаю глаза.
– Как я посмела что? – спрашиваю, с трудом сдерживая ярость. – Пойти к отцу? А почему мне нельзя?
Мамин взгляд на мгновение омрачается, но тут же вновь становится жестким.
– Ты знаешь, почему. Он может нас уничтожить.
– Уничтожить нас? Или разоблачить тебя?
Никакой реакции. Я облизываю губы:
– Гарри Гудини действительно мой отец?
Едва эти слова вырываются, я мечтаю забрать их назад. Не могу позволить себе узнать ответ на этот вопрос.
Мама отводит глаза, затем вновь смотрит на меня:
– Конечно.
Я хочу ей верить. Хочу верить, что она не стала бы всю жизнь пичкать свою единственную дочь заведомой ложью ради некой сомнительной славы.
Но так оно и есть.
Я осторожно кладу журнал, который все это время сжимала в руке.
– Ты даже не знаешь цвет его глаз, – шепчу.
Затем молча беру из шкафа пальто и выхожу за дверь, оставив мать наедине с ее чудовищной ложью.
Я смотрю на четырехэтажный дом. В лицо дует ледяной ветер. Шляпку на голове не удержать, так что сую ее в карман. Она уже не будет прежней.
Но, в общем-то, и я изменилась безвозвратно.
Уходя из квартиры, я понятия не имела, что окажусь перед домом Гудини. В кармане пальто все еще лежит визитка, которую он дал мне в магазине магии, но мне она не нужна – адрес я и так запомнила. Внутри никого. Может, Гудини уехал на гастроли?
Я оставила мать, во всех смыслах, и вот стою перед домом отца. Но в действительности он так же далек от меня, как мадам.
Кажется, я хотела с ним поговорить, но сейчас перед этим четырехэтажным выстроенным из песчаника особняком, мой план сходит на нет. Насколько мне известно, мама не сообщила Гудини о дочери.
Дыхание перехватывает, когда в глубине души я осознаю правду.
Будь я на самом деле дочерью Гудини, мама перевернула бы небо и землю, чтобы ему рассказать. Она всегда дает ход слухам о моем родстве с известным иллюзионистом, куда бы мы ни приезжали, поэтому не стала бы отказываться от финансовых и социальных благ, которые мог бы предоставить мой предполагаемый отец.
Я помню милое живое личико его супруги. Она и в подметки не годится моей матери. Не думаю, что она прятала письма от мужа. А вместе с тем, что мать даже не знает, какого цвета у Гудини глаза, правда очевидна.
Горло сжимается. Я никогда не сознавала, как мне хочется, чтобы он был моим отцом, пока не поняла, что он им не является.
Я отворачиваюсь от дома и утираю слезы, пока они не полились. Если не дочь Гудини, то кто же я такая?
Я поспешно дохожу до Центрального парка, унылого и пустого. Немногие решились выйти на кусачий ноябрьский ветер. До дома далековато, но не хочется садиться в трамвай.
Да и домой не хочется, ведь там мама.
– Анна?
Я вздрагиваю, а повернувшись, вижу Гудини под руку с супругой. Оба одеты по погоде в толстые шерстяные пальто, шарфы и перчатки. Щеки женщины порозовели от холода, и она изучает меня с дружеским любопытством.
