Вторую я, схватив за ручку, швырнул обратно, а первая завалилась за кучу угля. Туда ей и дорога…
— Ложись! — крикнул я, но это была скорее команда самому себе, потому что чекист, обхватив голову, уже распластался на полу.
Грохот оглушил меня, сверху посыпались осколки антрацита, и я, закрываясь, перевернулся на бок. Не хотелось получить куском угля по позвоночнику.
— Ну, ладно! — услышал я в черном тумане голос подполковника, и мне показалось, что он махнул рукой.
Поднявшись, я выгреб из-под угля автомат и подошел к проходу.
— Отойди, доктор!
И мимо моего лица пролетела вторая граната чекиста.
Что происходило на крыше прицепленного к паровозу вагона — можно только догадываться. Этот вагон был обитаем, и там, конечно, находились немцы. Разрывы трех гранат на крыше вряд ли прошли бесследно. Слишком хлипкая преграда для взрывной волны и осколков — крыша железнодорожного вагона…
Как бы то ни было, один факт был бесспорен — в нас никто больше не стрелял.
— Я видел, как двое сорвались с крыши… — сипло выдохнул Мазурин. — Поддай парку, Касардин…
Оставив автомат, я взялся за лопату… Время от времени поглядывая на Мазурина, я становился свидетелем тому, как он невозмутимо перетягивает повязку на глазу, потом проверяет патроны… Он показал мне три обоймы. Я кивнул и показал четыре пальца. Он удовлетворенно покачал головой. Перестрелка отняла у нас половину боезапаса…
Печь гудела, котел был готов разорваться. Я выбрался из машинного отделения и проник в кабину. Холод ветра через расколотое пальбой стекло обнял меня, словно прижал грудью к стене. Волосы мои трепало сквозняком, последний раз это приятное ощущение я испытывал там, на юге, когда мы с Юлей решили прокатиться на катере…
Странно, что мне сейчас не хочется вспоминать об этом. Потому, наверное, что чувствую: расслаблюсь сейчас — и все прервется. Остановится этот неприятный бег по жизни. Как ни был он неприятен и труден, но все-таки — по жизни…
— Что там, впереди? — донеслось до меня сквозь шаткую стену воспоминаний.
Обернувшись, я увидел несколько торчащих из-за леса труб.
— Мазурин, приближается какой-то населенный пункт! Что это может быть?!
— Не имею понятия, — прогремело из машинного отделения. — Но знаю, что нам пора сходить… Как думаешь, километров тридцать проехали?
По моим подсчетам выходило, что не меньше сорока.
Где-то рядом плотная стена немецких передовых позиций. Самое слабое место окружения, самое зыбкое место. Именно здесь мог случиться прорыв, если бы было кому прорывать. Немцам нужно контролировать две зоны — внутреннюю и внешнюю. Но внутри уже все ясно, информация об окружении двух советских армий уже не секрет. И то, что везет этот поезд, предназначено, конечно, не для усиления кольца окружения, а для фронта…
Мазурин и я, трудясь в четыре руки, швыряли уголь в печь. Лопату чекиста повредило разрывом гранаты, и ему, чтобы зачерпнуть, приходилось приседать с полуметровым расщепленным черенком в руках.
Когда из-за леса показались очертания домов, я положил руку на плечо чекиста.
Другого выхода не было. Наше преимущество заключалось только в сумасшедшей скорости поезда. Но эта же скорость нас убивала.
— Прыгай лицом вперед по ходу движения, но изо всех сил отталкивайся назад! — приказал я бледному, как застигнутый врасплох любовник, чекисту. — Этим ты погасишь пятую часть скорости.
Я люблю давать советы. Изменить скорость удара о землю с шестидесяти до сорока восьми — это все равно что спрыгнуть не с шестого этажа дома, а с пятого. Но все-таки…
— Сними автомат! — прокричал я. — Иначе тебя провернет как в жатке!..
С «МП-38» в одной руке и ремнем с подсумком в другой чекист, оттолкнувшись, исчез из моего поля зрения.
«Юля, если что, знай, что я ехал к тебе…» — это было последнее, что в моей голове было осознанно и ясно.
Потом была карусель. Меня било о землю, я видел небо, меня било небо, я видел землю и уже не держал я в руках ни подсумка, ни автомата…
И последний удар обо что-то мягкое, но большое, выбил из меня сознание, как пыль из ковра…
В никуда
Дышать было трудно. Но коль скоро я делаю вывод об этом, значит, еще жив. Раскрыв глаза, я увидел траву. Перед глазами моими какими-то рывками появлялись и исчезали кукушкины слезки, медянки, костяника, еще что-то, что уже выходит за рамки моих познаний растительности…
Дышать трудно, потому что вишу я вниз головой. Сразу вспомнился качающийся на столбе русоволосый парень из Гереженивки.
Приглядевшись, я обнаружил и то, что постоянно мельтешило перед глазами и мешало любоваться цветами. Это были пятки. Пятки стоптанных штиблет, хорошо мне знакомых, перепачканных углем.
— Мазурин… — слабо позвал я.
Картинка перед глазами мгновенно остановилась, я увидел лес, а потом небо. А после, как награду — черную, запыленную одноглазую рожу. Русый подполковник был теперь похож на Стаханова — глаз его, белый и вечно подвижный, ощупывал меня, и вскоре прищурился. Вероятно, то, что я сейчас вижу перед собой, — это улыбка.
— Очнулся, скотина… — сказал Мазурин. Он был так рад, что уже не подбирал выражений. Я думаю, что же он сейчас произносил мысленно, если мое возвращение к жизни вырвало из его уст такое ласковое, нежное — «скотина». — Я знал, я знал, что очухаешься!.. Эй, Касардин, а мы ведь ушли, кажется…
Огромная капля его пота, смыв со лба грязь, упала мне прямо в глаз.
Я отстранил его голову рукой и перевалился на живот. Прислушался к себе.
Во-первых, болит голова. Но еще бы ей не болеть… Во-вторых, на свет я смотрю без паники. Значит, нет сотрясения. Руки, ноги, все двигается… Где пробел?
Я сел на землю и покрутил головой.
— Тебе повезло. Рядом с насыпью была воронка. Попали бы они чуть левее, и немцам пришлось бы ремонтировать путь. — Чекист правильно понял мои действия. — Выворотило целый бруствер вокруг ямы, с ним ты и встретился.
Словно понимая что-то, он прижал палец к моему веку и поднял его, озабоченно заглянув под него.
— А не пошли бы вы в баню, Мазурин.
— Пошел бы, — сокрушенно заговорил он, усаживаясь рядом. — С удовольствием бы пошел. Но от бани лучше всего сейчас валить подальше.
— Сколько я без сознания?
— Час, может, меньше… Во всяком случае, я устал тащить ваше тело.
— Мог бы не тащить.
— Черта с два. Вам интересно, что случилось с поездом, или это уже так, проходной эпизод в вашей жизни?
Я ухмыльнулся. Да, я забыл про поезд.
— Мы спрыгнули, и по нас резанули несколькими очередями… Но мимо, слава богу. Потом с платформы лупили из пулеметов, пока это не перестало иметь смысл. Я схватил вас и поволок в лес…
Опять — лес…
— А через час вы очнулись. Один раз я упал. Простите, но, падая, я сел на вашу голову.
— Теперь понимаю, отчего она у меня болит, Мазурин. В мой мозг попала часть вашего. Какая захватывающая история о поезде. Вы ее закончили?
Он вытер нос. Потом лоб.
— Я так думаю: немцы успели перевести стрелку — и поезд пролетел мимо сортировочной. А жаль. Было бы хорошо, если бы он приехал на вокзал, где стоял состав с боеприпасами.
Я представил безумный поезд, несущийся сквозь линию фронта в тыл советским войскам. Подарок…
— Скорее всего гансы забрались-таки в кабину и остановили его. Хотя… — Подполковник почесал висок. — Останови поезд, котлы так бы рванули, что… Может, хватит об этом?
— Где мы находимся? — Я встал и сделал несколько пробных шагов. Если не считать легкого головокружения, что неудивительно после часа нахождения на чужой спине вверх тормашками, после прыжка с подножки я неплохо сохранился.
— Я ушел, опасаясь приближаться к городу, на юго-восток. Сейчас слева от нас тот город, что справа — понятия не имею. Но вы на ногах, и это радует.
— Вам не терпится сдать меня на Лубянку, чтобы спасти семью? — полюбопытствовал я.
— Ваш вопрос не требует ответа, Александр Евгеньевич. Вы знаете ответ.
Я выбрал из двух лежащих на траве совершенно одинаковых автоматов похожий на мой. Закинул его за спину.
— И все-таки, — не глядя на Мазурина, продолжил я экскурс в теорию нравственности, — ответьте. Вы собираетесь выйти вместе со мной из окружения и передать в руки коллегам, зная, что меня ждет?
— А как бы вы поступили на моем месте?
Я развернулся и направился в глубь проклятого леса.
— Вы не отвечаете?
Я улыбнулся. Жаль, что Мазурин этого не видит. А фыркать, рождая у него догадку, у меня не было сил.
— Возможно, я явился бы в НКВД и сказал: «Товарищ генерал, мною установлено имя человека, находившегося в кабинете Кирова первого декабря тридцать четвертого года вместе с Касардиным. Это Петров Петр Петрович, уроженец города Ленинграда»
