— А как думаете вы?
— Ну, во-первых, я не думаю, что Марло был атеистом. Бесспорно, любознательным скептиком, полным сомнений и отвращения к главенству религии в его эпоху, что никак не могло сойти с рук в век, когда подобный скептицизм был тяжким преступлением. Но каковы бы ни были его взгляды, я считаю, что погиб он не из-за них. Я думаю, какой-то политик подставил Марло, то ли оберегая собственные секреты, то ли бросая тень на соперника.
— Так кто же?
Кейт покачала головой.
— Не могу сказать точно.
Медина улыбнулся.
— Во всяком случае, вы правы: история сногсшибательная. Полная неожиданных вывертов.
— Благодарю.
— И вот что, Кейт. Этот Марло, он ведь вам по-настоящему нравится, так?
— Конечно. В моих исследованиях он оказался интересной фигурой во многих отношениях, — ответила она небрежно.
На самом же деле Марло для Кейт был куда больше, чем просто предмет академического интереса. Принимая решение оставить университет ради группы Слейда, она вспомнила, как Марло беззаботно фланировал между миром литературы и подпольным, и в конце концов последовала его примеру — во всяком случае, до определенного предела. Она не собиралась умереть в двадцать девять лет с ножом в глазнице. Но Кейт не просто положилась на его пример, она ощущала в Марло родственную душу. После смерти Рийса она поняла, что до конца жизни ей предстоит тосковать по недостижимому. Потому-то ее и привлекали герои Марло, которые все были заранее обречены своим необоримым стремлением к недостижимому.
Медина скрестил руки на груди и прищурился.
— Кто-нибудь в нашем веке вызывал на вашем лице такое выражение?
Кейт молча прихлебывала амаретто.
— Ну послушайте! Как его зовут?
— Кого?
— Типа, которому вы так верны.
— Откуда вы взяли?
— Я приударяю за вами с первого дня.
— И никогда еще не получали отказа, так?
— Собственно говоря, да. — Медина помолчал, затем добавил: — Меня уверяли, что пять минут, проведенных со мной, преобразят ревматичную монахиню в гибкую нимфоманку.
Кейт рассмеялась.
— Эго величиной с Техас, но каким-то образом все еще обаятельное. Внушает.
— Я серьезно, Кейт. Мы гармонируем, и тем не менее… ну, мне остается сделать вывод, что вашим сердцем уже владеет кто-то еще. Так кто он? И когда мы могли бы сойтись в поединке?
— Не в ближайшем будущем. Но он бы дал вам пинка в зад. Однажды он стал победителем японского сабельного турнира.
— Где он?
— Не знаю… Он умер.
Лицо Медины помрачнело.
— Черт! Простите.
— Ничего. Это случилось давно. Но вы правы. Он все еще владеет моим сердцем, будто оно земельный участок, который он купил и воздвиг на нем крепость.
— Как вы познакомились?
— В весну моего последнего года в колледже. Я некоторое время вела группу кикбоксинга, но уже несколько лет, как не занималась боевыми искусствами, которые преподавал он. Когда я дописала дипломную работу, то стала посещать его тренировки и…
— Это была любовь?
— Через два-три дня, — сказала Кейт, допив амаретто, вкус которого больше не ощущала. Она вспоминала солоноватый вкус шеи Рийса под своими губами, когда они целовались, выходя из гимнастического зала… тогда… в прошлом.
— Просто не могу себе представить, как тяжело вам было. Мне не приходилось терять никого из близких. Как вы…
— Ну, некоторое время строила фантазии, как исчезну. Нет, не совершу самоубийства, а просто испарюсь. Но я не могла бросить отца, ну и кое-как справлялась… а со временем заново вспомнила, как находить радость в менее очевидном.
— И вы действительно верите, что больше никого никогда не полюбите?
Кейт кивнула.
— И не просто потому, что Рийс был… незаменимым. По-моему, чисто физиологически химикалии мозга, управляющие эмоциями вроде любви, разжижаются, когда сердце разбито… А возможно, и с возрастом. Ну, словно кокаин, разбавленный аспирином.
— То есть вы говорите мне, что в моем почтенном возрасте я обречен на существование без любви, раз она не пришла раньше?
— Нет. Однако куда более вероятно, что в стиле Ромео вы правда потеряли бы ее, только если были бы подростком, — сказала Кейт, слегка погладив его ладонь и покачивая головой в притворном сочувствии. — Но погодите-ка! Я как будто слышала, что в настоящее время вас совсем заворожила некая модель?
— Ну, «заворожила» — не совсем то слово. И в любом случае с ней покончено, — сказал Медина, взмахнув рукой. Затем, наклонившись к Кейт, он откинул упавшую ей на лицо выбившуюся прядь.
— Сидро, я завтра очень рано встречаюсь с другом для утренней пробежки, — сказала Кейт, взглянув на часы, — и я хотела бы поработать с манускриптом как можно больше до завтрашнего полудня. И мне еще надо добраться до дома, а потому…
— Вы меня покидаете?
— Ненадолго.
— О-о!
— Всего на полсуток. Как-нибудь обойдетесь. — Заметав его задумчивое выражение, она спросила: — Пытаетесь вспомнить, когда женщина добровольно сама покинула ваше общество?
Он со смехом кивнул.
— Как вы догадались?
— Читать чужие мысли — часть моей работы.
— Кстати, Кейт. У меня есть предложение относительно «Анатомии». Рекомендую прием, какой я обычно применяю с триллерами.
— А я думала, вы вообще не читаете.
— Ну, иногда я беру в руки детективы. Знаете, когда вдруг застряну где-нибудь без…
— …девочек, наркотиков и спортивных машин?
— Именно.
Догадавшись, к чему он клонит, Кейт улыбнулась.
— Вы прочитываете начало, но вам не хватает терпения следить за развитием интриги, и вы сразу заглядываете в конец.
— Всякий раз.
У себя в номере Кейт последовала совету Медины заглянуть в конец «Анатомии Тайн». Как Кейт упомянула в разговоре с Ханной Розенберг, владелицей букинистической лавки, она нашла только две вероятные причины, почему Фелиппес мог поторопить переплетчика. Едва украв архив скончавшегося Уолсингема, Фелиппес тут же решил переплести и спрятать свой манускрипт, прежде чем до него добрались бы правительственные чиновники. Либо Фелиппес некоторое время хранил досье — возможно, используя документы для шантажа, — а затем кинулся к переплетчику, когда кто-то пригрозил выяснить, откуда у него компрометирующие сведения. Ни тот, ни другой вариант не обещал, что заключительный документ окажется пресловутым дымящимся пистолетом, однако, дешифруя в хронологическом порядке, она пока ничего решающего не нашла, так почему бы и не попробовать?
Ладно, начнем с конца. Интересно, о чем могут быть последние? Уолсингем умер в девяностом году, и если Фелиппес включил документы этого года… Посоображаем. Ни тот, ни другой, конечно, не интересовались пьесами Шекспира, но что, если у них имелись какие-либо твердые данные, которые раз и навсегда докажут, что он действительно был их автором? Он уже написал утраченный вариант «Гамлета» и первую часть «Генриха Шестого»…
Включив ноутбук, Кейт открыла электронный вариант последней страницы манускрипта и увидела сплошные цифры без букв. Но цифры были сгруппированы так, будто соответствовали буквам, образующим слова.
— Неужели так просто! — удивилась она вслух, набирая нужные дешифровочные распоряжения. Ее мысли обратились к Кристоферу Марло, и она добавила: — Черт. Ну, почему этот сборник не дотягивает до тысяча пятьсот девяносто третьего года?!
Бывало ль хоть когда
Злодейство столь задумано хитро
И безупречно так совершено?
Итамор в «Мальтийском еврее» Марло
ЛОНДОН — УТРО, МАЙ 1593
В двухстах метрах к северу от Лондонского моста, на пятом этаже полубревенчатого дома возле Линденхоллского рынка, Томас Фелиппес, стоя на коленях, открывал кедровый сундук, до краев полный одежды и бумажных листов. Но в эту минуту они его не интересовали. Требовалось ему совсем другое.
У кедрового сундука Фелиппеса фальшивого дна не было: всякий, кто обыскивает твои комнаты, обязательно проверит, нет ли его. Зато сундук снабдили своего рода фальшивым верхом — полостью внутри тяжелой крышки в два дюйма толщиной. С помощью ножа Фелиппес отодрал тонкую, покрытую бархатом панель с внутренней стороны крышки, и открылось углубление девять на двенадцать дюймов, вырезанное в цельной доске. Внутри, обложенная клочьями шерсти, покоилась оловянная шкатулка.
Фелиппес отнес ее через всю комнату к столу. Ухватил двумя пальцами черный шелковый шнурок, никогда не покидавший его шеи, и извлек из-под нижней рубашки медный ключик. Нагнувшись, он отпер шкатулку, поднял крышку и любовно посмотрел на самое драгоценное свое сокровище — пачку бумаг, которые он отобрал из хранившихся у покойного Фрэнсиса Уолсингема. Свой арсенал секретов.
