— Полагаю, вы правы.
— К тому же мы не собираемся стрелять д-дворян, мы собираемся заставить их раб-ботать вместе с нами.
Кингсли достаточно читал Ленина и сомневался, что из этого что-то выйдет, но он пришел сюда не затем, чтобы обсуждать политику.
— Хот-тя, наверное, они п-предпочтут расстрел работе, — добавил Хопкинс, докурив вторую сигарету и попросив третью.
— Вас нашли с револьвером Аберкромби.
— Это они так г-говорят. Я ничего н-не помню.
— Попытайтесь вспомнить. Это может спасти вам жизнь.
— К-как же я вспомню? Я спал. Я проснулся, когда они все с в-воплями ворвались ко мне. Пистолет лежал у меня на к-коленях.
И, несмотря на все старания Кингсли, Хопкинс ничего больше не мог ему рассказать.
Вернувшись в кабинет сержанта, Кингсли обнаружил, что от местных полицейских может быть и польза: под должным руководством они могли делать все достаточно быстро, и Кингсли сообщили, что удалось установить, где находится револьвер Аберкромби. Его действительно вернули в часть и выдали капитану Эдмондсу, который в настоящее время сидел в окопе на Ипрском выступе. Маккруна объявили годным к службе и отправили на фронт; он тоже находился на Ипрском выступе, где повсюду, за исключением участка непосредственно вокруг Пасхендале, царило затишье перед битвой.
В распоряжении у сержанта было всего два констебля, у которых были и другие обязанности, поэтому Кингсли решил, что эксгумацию трупа Аберкромби организует сержант, а сам он отправится на поиски предполагаемого орудия убийства. С Маккруном придется подождать.
— Да, кстати, сержант, — небрежно спросил Кингсли, — вы знали, что виконт просил зеленый конверт?
— Нет, сэр, не знал.
Для того чтобы отправиться на поиски пропавшего оружия, Кингсли пришлось добираться из Армантьера до самого Ипра, а оттуда до британских окопов. Это было очень тяжелое путешествие: машины себе он раздобыть не смог, да если бы и смог, он не проехал бы дальше того места, куда сумел добраться на попутках. Дороги были запружены нескончаемым потоком людей, машин и подвод, и все это грохотало по неизменно ужасной брусчатке, которую с такой ненавистью проклинали английские солдаты. Более того, вскоре дорога стала куда хуже, хотя узнай об этом Кингсли на первых милях пути, он бы спросил, как такая дорога может стать еще хуже.
Оси ломались, лошади поскальзывались, все кричали и ругались. Казалось, вся армия тронулась в путь, но никто понятия не имеет, почему и куда направляется. Регулировщики пытались руководить царящим здесь хаосом, но их усилия казались напрасными. Хотя, конечно, это было не так; медленно, но верно поток людей и военной техники продвигались к фронту, а менее густой поток людей и военной техники возвращался обратно. Однако детективу, у которого каждая минута была на счету, дорога показалась вечностью.
Знаменитый город Ипр больше не был городом, он превратился в руины. Ратуша, которая так много веков была символом процветания города, была разрушена почти полностью. У Кингсли дома, в столе лежала открытка (или, по крайней мере, она там была в тот день, когда он отправился в тюрьму), которую его брат Роберт прислал в 1915 году, во время Второй битвы при Ипре. Это была французская открытка, изображающая наполовину разрушенную ратушу с возведенными вокруг нее лесами. Над фотографией была надпись: «La Grande Guerre 1914–15 — Aspect des Halles d'Ypres après le bombardement».[4] Еще через два года войны ратуша перестала существовать вовсе. Кингсли казалось странным, что Роберт преодолевал этот же самый путь, с пистолетом и офицерской тросточкой в руках, шагал по той же мостовой, по которой шел сейчас Кингсли. Он тоже выжил и мог провоевать хотя бы еще день.
За пределами города Ипра не было ничего. Совершенно ничего.
Кингсли даже представить не мог такого опустошения. На карте он видел названия мест, через которые он проходил и к которым направлялся. Он слышал эти названия много раз — какой британец, канадец или австралиец их не слышал? В Менин-Роуд и Шато-Вуд войска союзников сражались и умирали почти три целых года, но теперь, приехав сюда, он не увидел ничего. Остались лишь едва различимые тропы через поля, которые столько раз минировали и разминировали. И ничего больше: ни дерева, ни дома, ни забора, ни стены. Ни одного камня, лежащего так, как положено. Ни единого листа или бутона на ветке. Только грязь и вода, и среди этого люди и лошади, прокладывающие себе путь по едва заметным тропам. Они шли по костям тех, кто погиб здесь год назад, кто был погребен в этой грязи, поверх тех, кто пал еще годом раньше. Тысяча девятьсот четырнадцатый, 1915-й, 1916-й и сейчас 1917-й, каждый год — это новый слой тел, рассеянных по некогда прекрасным полям Фландрии.
Хочешь знать, где твой старый батальон?
Мы знаем, где он, знаем, где он.
Кингсли шел по деревянному настилу и напевал эту грустную песню себе под нос:
Висит на проволоке колючей.
Только к вечеру он добрался до артиллерийской батареи у самой линии фронта. Задача артиллерии заключалась в том, чтобы поливать огнем колючую проволоку и окопы врага, постоянно изводить его, а накануне большого прорыва разбить его и вести заградительный огонь прямо перед наступающими войсками. Поскольку еще не стемнело, у пушек почти никого не было: все, что здесь происходило, происходило ночью, чтобы по возможности скрыть все действия от вражеских разведчиков. Проходя мимо, Кингсли видел артиллеристов в землянках, некоторые пытались даже поспать на мокрых настилах, служивших им постелью.
Теперь Кингсли предстояло месить грязь не на уровне земли, а на шесть футов ниже — он спустился в окопы и начал приближаться к самой линии фронта. Сначала он спустился в резервный окоп. Здесь он увидел солдат, которые продвигались либо к линии фронта, либо обратно в тыл, где их размещали в разрушенных деревнях и на фермах, а иногда даже отправляли на настоящий «отдых» вдали от линии огня. Солдаты обычно две недели проводили на линии фронта, а потом получали шесть дней отдыха. По лицам и состоянию людей было нетрудно определить, кто передвигался вперед, а кто — назад.
Теперь Кингсли находился всего в сотне ярдов от фронта, но продвигался он очень медленно. Сначала ему пришлось преодолеть резервный окоп, чтобы попасть в окоп связи, который вывел его на линию поддержки. Окопы были вырыты зигзагом и напоминали формой зубья; с неба они казались зубчатой стеной, распластанной по земле. В окопах, вырытых зигзагом, меньше страдают от взрыва, попавшего в траншею, в них проще укрыться от пулеметного огня, который косит все, что находится на одной прямой. Разумная мера предосторожности, но продвигаться по окопу было тяжело. Постоянно петляя и поворачивая, обходя угол за углом, Кингсли глубоко сочувствовал солдатам, которым приходилось бороздить этот заболоченный лабиринт каждый день, таская на себе по шестьдесят фунтов снаряжения. Повсюду шныряли крысы, огромные, словно кошки, они плавали в воде, бегали по брустверу, пробегали по солдатам, которые сидели в землянках и пытались подремать перед напряженной ночью. Говорили, что в окопах живут только три вида животных: крысы, вши и люди. Именно такую компанию избрал для себя человек — венец творенья.
Наконец Кингсли добрался до окопа связистов и направился к линии поддержки, отделяющей его от фронта. Торопливо пробираясь по траншее, Кингсли почуял непереносимую вонь хлорной извести, смешанной с экскрементами, и понял, что не облегчался с тех пор, как делал это в компании своих попутчиков в поле у вагона для лошадей. Возможно, дело было в запахе, или в редком свисте и грохоте артиллерийских залпов над головой, или в совете, который ему дали: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не упускай возможности посрать»; какова бы ни была причина, ему вдруг срочно понадобилось облегчиться, поэтому он свернул в отхожее место. Здешние удобства представляли собой ряд ям, к которым вела узкая траншея. В ямах стояли ведра и пара больших коробок из-под печенья, наполненные отходами, которые дежурным предстояло опорожнить под покровом темноты. Кингсли прошел по дорожке и выбрал себе ведро. Задрав шинель и расстегнув штаны, он присел над ведром под проливным дождем. Над другими ведрами примостилась еще парочка солдат.
— Сэр, тут прямо за резервным окопом есть санитарный узел для офицеров, — сказал младший капрал, очевидно заметив капитанские погоны Кингсли.
Кингсли не смог сдержать улыбки, услышав такое определение; слово «санитарный» меньше всех остальных слов подходило к условиям Западного фронта.
— Если вы не возражаете, я лучше здесь, — ответил он.
— Всегда вам рады, сэр. Только не засиживайтесь, ладно? Фрицы всегда быстро подмечают, где мы вырыли сортиры, а этот здесь уже неделю стоит.
