Вернулись шагом, Тетеря расседлал коня, протер ему спину соломой. Конь смотрел на нового хозяина виновато, но с явной хитрецой. Тетеря вытер пот со лба и облегченно вздохнул:
– Ну, спасибо, тебе, земляк, без тебя нипочем бы я с эфтой холерой не справился! Не лошадь, а Петлюра форменный!
– Ничего коник, уважительный, – покачал головой Саенко, – стати у него хорошие, только сердит на кого-то. Видать, хозяин у него дурак был, обижал животную.
– Закурим, землячок? – Тетеря протянул Саенко вышитый кисет.
– Это отчего же нет, это мы завсегда не против. – Саенко неторопливо смастерил самокрутку, прикурил от тетериного огонька и затянулся. – Хорош табачок, так и продирает! Нет, коник ладный, зря ты его ругаешь, к нему только подход нужно найти. Животная – она понимает: когда ты к ней с добром, так и она к тебе по-хорошему…
– Это ты точно говоришь, земляк. – Тетеря закашлялся от крепкого табаку, отдышался и продолжил: – Вот хоть взять – помнится, вороной с белым чепраком был, Буян, – уж на что злющий конь был, никого к себе не допускал, окромя хозяина, так и то…
Саенко, услышав про вороного Буяна, насторожился, он помнил, как говорили об этом коне Горецкий с Ордынцевым. Он не стал торопить Тетерю, чтобы не спугнуть его, а спокойно курил, ожидая, пока казак сам продолжит. Так оно и вышло.
– Выпил я как-то лишку, да и сморило меня. Заснул я на конюшне – мы в деревне тогда стояли, лошадей поставили на конюшню к мужику богатому, – так заснул я, это, и просыпаюсь, слышу – двое разговаривают. Я лежу на сене, им меня не видать, а я их вижу. И гляжу – Пряхин это, Никифор, коновод. И с ним драгун один. Драгун Пряхину-то и говорит: «Ты, братец, лошадей хорошо понимаешь, ты меня научи, как бы мне к этому дьяволу, Буяну, подход найти. А то я с хозяином его поспорил, чтобы, значит, поменяться с ним конями на один день и что я с Буяном его справлюсь».
Это, значит, драгун Пряхину говорит, а Пряхин-то отвечает, что, мол, ваше благородие, так и так, со всем нашим удовольствием я вас научу и все вам обскажу, как того Буяна укоротить, только, сами понимаете, хорошо бы по такому случаю получить на водку. Ну, драгун тут ему – мол, не обижу, не сумлевайся, будет тебе и на водку, и на закуску, только ты научи меня этакой хитрости, чтобы Буян меня до себя допустил. И еще, говорит, я тебя Христом-Богом прошу, чтоб никому ты про наш разговор не сказывал, чтобы до штабс-капитана это не дошло…
– До кого? – переспросил заинтересованно Саенко.
– До штабс-капитана. Этого Буяна хозяин-то штабс-капитан был… как уж его… Коноплев… да нет, Коновалов. С этим-то штабс-капитаном драгун, видать, и поспорил.
– Ну-ну, – поощрил рассказчика Саенко, – и что же, научил его Пряхин, как с тем вороным совладать?
– Да, видать, научил, потому как Пряхин на тот вечер пьянехонек ходил, да и меня угостил – хороший мужик был, царствие ему небесное.
– А как же он научил того драгуна, какую ему хитрость устроить?
– Да, понимаешь, земляк, они в сторонку отошли, и я уже не слыхал, больно тихо говорили, а потом вовсе из конюшни вышли, так что врать не буду. А только дал драгун Пряхину на водку, значит, научил его Никифор какой хитрости.
– А когда же это было, ты не помнишь?
– Как не помнить! После того на другой день как раз такой страшный бой был, какого я и не упомню! Чудом я живой остался! Да еще, может, десяток-другой… Это со всего-то отряда, почитай, больше тысячи народу положили! А ты, земляк, кури, не стесняйся. – Тетеря снова протянул Саенко свой кисет.
– Вот, значит, какие дела… – протянул Саенко, колдуя над новой самокруткой, – а драгуна-то того тоже на другой день убили?
– Видать, убили, – ответил Тетеря равнодушно, – когда после того боя возвращались, не было его с нами.
В Ценске Горецкий встретил Бориса как ни в чем не бывало, но в суховатой его манере появилось что-то новое. Возможно, это объяснялось присутствием Вари, которая вполне прижилась в их уединенной квартире, навела там кое-какой уют и тут же отрядила Саенко ладить что-то по хозяйству. Обращалась она с ним строго, но называла тем не менее уважительно Пантелеем Григорьевичем, так что Саенко был доволен и выполнял все ее распоряжения беспрекословно.
Борис вкратце успел пересказать Горецкому про свои приключения, про допрос у Черкиза, про то, как Саенко спас его от расстрела, про смерть Карновича, то есть батьки Чижа, про происшествие на пасеке, где он слышал голос предателя, но не сможет его опознать. Не сказал он только о картине – это была не его тайна.
Вечером Борис с Горецким удалились в небольшую комнатку, служившую полковнику спальней и кабинетом. Аркадий Петрович достал из дорожного саквояжа фляжку с коньяком. Разлив по рюмкам янтарный напиток, он сделал приглашающий жест, но вдруг спохватился, приоткрыл дверь и крикнул:
– Саенко, голубчик! Неси-ка закуску…
Борис недоуменно воззрился на полковника: что это с ним, разве коньяк закусывают, но тут явился Саенко с большой фаянсовой супницей, явно реквизированной у хозяев. В супнице горкой лежали яблоки разных сортов – красные, желтые, розовые…
У Горецкого в руках уже был невесть откуда взявшийся маленький серебряный ножичек для фруктов. Он ловко очистил яблоко и пододвинул блюдечко Борису.
– Пробуйте, голубчик, коньяку-то мы с вами, возможно, еще и выпьем, если живы будем, а уж таких яблок вряд ли попробуем…
– О чем вы, Аркадий Петрович? – Борис чуть не поперхнулся ароматным кусочком.
– Грушевка, анис медовый, – бормотал Горецкий, перебирая яблоки, – а вот обратите внимание – золотой ранет – видите, как косточки просвечивают? А антоновки нету – слишком жарко, не растет здесь антоновка… Не смотрите на меня как на сумасшедшего, – произнес вдруг Горецкий совершенно другим голосом, – думаете, спятил полковник, яблочками играет, когда у нас так и не решен вопрос с предателем? Ваше здоровье, Борис Андреич. – Он пригубил коньяк. – Оценили напиток? Между прочим, мы с вами сейчас занимаемся исконно русским делом – пьем и обсуждаем судьбы России, – усмехнулся Аркадий Петрович.
– Что тут обсуждать, – резче, чем хотелось, произнес Борис.
Он никак не мог понять, куда клонит Горецкий, и от этого чувствовал раздражение.
– Ого, вижу, что участие в рейде пошло вам на пользу, – поддразнил полковник, – вы стали меньше задумываться, теперь вы человек действия.
– Что здесь плохого? – обиделся Борис.
– Не сердитесь, голубчик, что-то я в последнее время расстроен. Старость, наверное, а в старости люди становятся болтливы.
– Оставьте, Аркадий Петрович, вам еще рано говорит о старости, – абсолютно искренне произнес Борис.
Горецкий откусил яблоко, пожевал задумчиво, потом, распробовав, улыбнулся:
– Хорошо. Русским духом пахнет. Как в детстве в имении у бабушки. Что теперь с тем имением?
– Известно что, – резко произнес Борис, – разграбили мужички, все ценное вынесли или сломали, сад вырубили. А может быть, и вообще сожгли весь дом. Либо же красные устроили в нем какой-нибудь Совет или ревком… Странно, что вы сомневаетесь – ведь я же рассказал вам, что сделали с имением княгини Задунайской.
– Да-да, – рассеянно пробормотал Горецкий, – и сколько таких имений по всей стране… Это же невосстановимо, этого никогда не вернуть… Дома, картины, книги…
– А людей? Сколько пропало людей? Это вас меньше волнует?
– Что-то вы, Борис Андреич, сегодня слишком агрессивны, – примиряюще улыбнулся Горецкий. – Я, знаете ли, соскучился, давно вас не видел, поговорить захотелось… А хотите я вам скажу, кто в этом виноват? То есть не в самой революции, а в том, что она стала возможна?
– Ну и кто же? – без особого интереса спросил Борис.
– Такие, как вы!
– Что-что? – Борис отставил в сторону рюмку и смотрел на Горецкого сердито.
– Именно: такие, как вы. Восторженная интеллигенция! Ах, свободы им захотелось, ах, царь – тиран и деспот!
– Да я никогда политикой не занимался…
– Вот-вот, политикой не занимались, а подпольную литературку-то небось почитывали.
– Было дело, – хмыкнул Борис, – да только глупость одна там была…
Борис вспомнил студента Ковалевского, который считался на курсе признанным революционером. Ковалевский ему никогда не нравился – уж очень был лохмат и неопрятен. Многих раздражала его манера стоять очень близко к собеседнику, дергая его за пуговицу тужурки и при разговоре брызгать в лицо слюной.
– А ведь не признались же, что глупость, не выступили открыто против Ковалевского! Еще бы, ведь руки бы не подали вам товарищи! А за что? За то, что дурака разоблачили?
– М-да-а, попробовал бы я тогда… А сами-то, прогрессивный профессор!
– Да уж, каюсь, совсем эти революционные идеи головы студентам заморочили… И какую манифестацию устроили, когда Ковалевского отчислили! И холуи-то мы царские, и сатрапы оказались… Хотя все знали, что Ковалевского отчислили за хроническую неуспеваемость, а все равно митинговали.
