– И ни одного не нашлось, чтобы в лицо ему сказать, что враль он, лентяй и дурак, работать и учиться не хочет, а потому и изображает из себя революционера, – вздохнул Борис.
– Вот, господа хорошие, за что боролись, на то и напоролись! – желчно произнес Горецкий. – Ну да ладно, Борис Андреич, вернемся к нашим делам, – добавил он обычным голосом, полностью успокоившись и разливая по рюмкам оставшийся коньяк. – Стало быть, у нас осталось трое подозреваемых, остальные выбыли в связи со смертью. Но алиби штабс-капитана Коновалова трещит по всем швам.
– Вы и раньше-то ему не очень верили?
– Да, конечно, но теперь благодаря нашему другу Саенко открылись новые обстоятельства – точно известно, что Коновалов перед боем обменялся лошадьми с неким драгунским офицером. Кто такой – неизвестно, да и не нужно теперь, раз его все равно убили. Стало быть, Коновалов на другой, менее заметной, лошади вполне мог скрыться на время с глаз остальных и предупредить махновцев.
– Но почему вы все же склоняетесь к тому, что предатель – Коновалов? Ведь у остальных тоже нет алиби…
– А потому, во-первых, что сама эта история с обменом лошадьми выглядит очень подозрительно в свете дальнейших событий – похоже, что Коновалов заранее обеспечивал себе алиби, и не он ли и убил того самого драгуна. А во-вторых, только предательством Коновалова объясняется убийство коновода Пряхина! – торжествующе ответил Горецкий. – Помните перед рейдом? Ведь если Никифор Пряхин знал, что на приметном жеребце Буяне был в том бою не Коновалов, то он мог рассказать об этом – случайно, не придавая значения. Этим он был опасен для Коновалова, и тот его убил, когда Пряхин возвращался из госпиталя, потому что раньше это было сделать невозможно – в госпитале Пряхин был на виду.
– Логично, – протянул Борис. – Но никакого обвинения вы Коновалову предъявить не сможете – у вас по-прежнему нет доказательств…
– Это верно, – согласился Горецкий, – но мы заманим его в западню. И вы мне в этом очень поможете. Как я говорил, петлюровское подполье в городе арестовано в полном составе, исключая убитых братьев Кулябко. Просто удивительно, как эти опереточные, совершенно несерьезные личности могли принести столько вреда! То есть они-то сами – эти лавочники, кондитеры и бакалейщики – совершенно ничего не стоят, но вот один из братьев – кто пролез в контрразведку, а тем более наш человек – это совершенно другое дело! Он один принес вреда столько, сколько не принес бы вражеский кавалерийский эскадрон. Его просто необходимо нейтрализовать!
Полковник встал, подошел к окну и закурил трубку.
– Значит, я продолжаю. Подробности провала подполья держатся в строжайшей тайне, то есть никто из обывателей не знает, кто убит, а кто сидит в контрразведке. На допросе Охрим, подручный убийца братьев Кулябко, показал, что имелись две тайные явки: одна – та, куда привели меня, а другая – в мясной лавке Стаднюка, что на Грибоедовской улице. Про эти явки знали только трое: оба брата и Охрим. Думаю, что и предатель про них тоже знает. Итак, Борис Андреевич, сможете вы завтра вечером собрать у Пунса всех троих подозреваемых?
– Разумеется, – пожал плечами Борис, – господа офицеры сейчас только и делают, что пьют, отдыхают то есть.
– Вот и отлично! А теперь выпьем за нашу удачу! Прозит!
На следующее утро Борис взял картину, обернутую холстиной, подсунул ее под френч и закрепил пластырем. Плечо все еще болело под бинтами, так что если посторонние заметят некоторую скованность в его осанке и походке, то отнесут это за счет раны в плече, тем более что рука покоилась на черной шелковой повязке, которую раздобыл где-то вездесущий Саенко.
Борис подошел к двери знакомого особняка и постучал. Открыл Федор, старый лакей княгини Задунайской. Он приехал с ней из самой Москвы, потому что был очень и очень ей предан. Сегодня он был хмур и смотрел на Бориса неприветливо.
– Здравствуй, Федор! – обратился к нему Борис. – Госпожа княгиня дома?
– Не принимают, – хмуро ответил Федор.
– Это что же случилось, что княгиня свою родню не принимает? – удивился Борис.
– Они больны-с, поэтому никого не принимают, – стоял на своем Федор.
– А ты пойди, голубчик, доложи, – ласково, но в то же время настойчиво велел Борис.
– Что мне докладывать? – сердито закричал Федор. – Сказано – больны они. – Голос его дрогнул.
Удивленный Борис пригляделся к нему внимательнее и понял, что старый лакей не груб, а просто очень расстроен. В глазах его стояли слезы.
– Что, Федор? Никак, совсем плохо? – упавшим голосом спросил Борис.
– Неделю назад удар был, – угрюмо сообщил Федор, глядя в сторону.
– С чего это вдруг? Вроде здорова была…
– Как прошел слух, что махновцы город возьмут, так что-то забеспокоилась, а потом засмеялась и говорит, что, мол, двух смертей не бывать. «Ну, ограбят, все заберут, да и ладно, а больше-то со старухи ничего не возьмут. Ты, – говорит, – Федор, дверь покрепче закрой, да и сидите тихо. А я молиться буду, надобно в такой момент о душе подумать». А после Агафья заходит к ней, а она, матушка, лежит на полу без памяти.
– А доктора звали, что доктор-то говорит?
– Что доктор? – Федор с ненавистью махнул рукой. – Ничем тут доктор не поможет.
– Она в сознании?
– В сознании, только ноги отнялись и слабая очень, – неохотно сообщил Федор.
– Так ты вот что. Кто за ней ходит-то?
– Агафья как ходила, так и ходит, – обиделся Федор.
– Ты передай: пусть скажет Анне Евлампиевне, что вернулся, мол Борис Андреич из «Дубовой рощи». Что очень важные известия привез. Не перепутайте там ничего.
Федор ушел, а Борис поднялся по лестнице и присел в гостиной. Когда он проходил мимо двери, ведущей на половину Софьи Павловны, ему показалось, что штора на дверях шевельнулась. Он спохватился, что не успел спросить Федора, здесь ли находится Софи, и хотел было уже без доклада отправиться на ее половину, но тут вернулся Федор и сказал, что просят.
Княгиня Анна Евлампиевна была плоха, это Борис понял сразу. Но, предупрежденный Федором, он успел входя сделать то глупо-радостное выражение лица, которое появляется у всякого здорового человека при входе к тяжелобольному. Однако приветствовала она его хоть и вполголоса, но твердо, и взгляд был ясный. Княгиня полулежала на кровати, обложившись подушками, на голове у нее был чепец с оборочками, что придавало ей такой уютный вид. Борис приложился губами к сухой, но все еще сильной старушечьей руке.
– Здравствуй, батюшка Борис Андреич, вот и довелось свидеться на этом свете. Бога молила я, чтобы живой ты вернулся из рейда да здоровый. Вот Вадим-то Александрыч не выжил, а жаль – хороший был человек.
– Геройски он погиб, в бою, – вставил Борис.
– Я от него другого и не ожидала. Да ладно, будет время, ты потом расскажешь. А сейчас надо дела все решить – мне, брат, время дорого. Да ты глаза-то не отводи, – рассердилась старуха, почувствовав, что Борис смутился. – Всякому в жизни свой срок положен, мне смерти бояться нечего – вовремя она за мной придет. Это молодым умирать глупо и страшно, а я-то, дай Господи, в свое удовольствие пожила.
– Может, поправитесь, – фальшиво улыбаясь, сказал Борис.
– И, батюшка! Не трать ты время понапрасну на утешения. Почему это все думают, что как только человек заболел, так у него и ум отказал? Я ведь, друг мой, обезножела, а не обезголовела. Глаза да уши при мне пока, так что давай рассказывай про свои приключения.
– Большая радость у меня, – начал Борис обычным голосом, облегченно вздохнув, – сестру нашел совершенно случайно. С трудом вывез от красных. – Борис промолчал о том, что не он спасал Варю, а она его.
– Это хорошая новость, – обрадовалась Анна Евлампиевна, – в следующий раз ко мне ее приведи, посмотреть хочу. А теперь скажи – был ты в «Дубовой роще»?
– Был. – Борис помолчал, собираясь с мыслями. – Видел управляющего вашего, Борисоглебского.
Борис сел на низенькую скамеечку у кровати и вполголоса рассказал княгине про разграбленное имение, про то, как управляющий показал ему картину, про второй свой приезд в имение, про смерть Борисоглебского и про то, как он убил батьку Чижа и отобрал у него бесценную картину.
– Вот, значит, как, – нахмурилась княгиня. – Ну что ж, земля пусть будет пухом Степану Алексеичу, скоро с ним свидимся, сама за все спасибо скажу.
Борис расстегнул френч и достал картину, обернутую холстиной.
– Вот она какая. – Старуха благоговейно развернула грязный холст и разглядывала картину. – Спасибо тебе, Господи, что дал еще раз поглядеть на такую красоту перед смертью.
– Возьмите ее, Анна Евлампиевна. Довез я ее и сдаю вам в целости и сохранности.
Старуха посмотрела на Бориса очень серьезно.
– На что мне она теперь? – молвила она тихо и печально. – Раньше в имении висела, глаз радовала. Потом, думаю, вывезу ее за границу и отпишу музею какому-нибудь, Лувру, что ли. Пускай, думаю, люди приходят, радуются, на такую красоту глядючи. А теперь – куда я поеду калекой-то. Да и знаю – недолго мне осталось. И правду тебе скажу, как на духу, не хотела и уезжать-то. Бывала я в молодости по заграницам, а только ничего там хорошего нету, и помирать нам, русским, нужно здесь, в России.
