– Это еще почему!?
– Обмундирование дружинников уже на мою военную часть относится. Мне же отвечать, как они на улицах перед Его Высочеством выглядеть будут.
– Ну, хорошо, я думаю, что на благо нашего общего дела мы с вами должны иметь душевное согласие и христианское единомыслие. С одного рыла по 15 копеек в день каждому из нас будет, только, чур с полушубками я тоже буду в доле. А как же вы намерены это провести? Через интендантство? Через тестя вашего, ворюгу?
– Я еще не знаю.
– Главное, чтобы не перехватил никто. А то вон князь Оболенский выпишет их для двора Его Высочества, и останемся мы с вами с носом…
* * *
Ни на какой Дмитровский поляк с Артемием Ивановичем не поехали, сил на это не было никаких совершенно. Покинув квартиру Черевина и взяв извозчика, они заехали в оружейный магазин «Макс Фидлер» на Невском, где за шестьдесят рублей купили два английских «веблея», две коробки патронов и пристреляли их в тире здесь же в оружейном депо. Затем они прибыли на Конюшенную, где дали Луизе красненькую на провизию, а сами завалились спать, что и делали до обеда. Луизина стряпня – перловый суп и картофельный салат, – была пресной после кухмистерских вакханалий, и сразу после трапезы поляк отправился отдыхать дальше – у него все еще болела спина и было очень себя жалко, а Артемий Иванович заперся в кабинете академика и занялся опытами. Он перебрал содержимое ящичков красного дерева с латунными замочками, в которых Кобелевский хранил свою коллекцию препаратов, потом безжалостно вывалил на стол предметные стеклышки безумно дорогого цейсовского стекла, склеенные канадским оптическим бальзамом, разодрал их и соскреб с них всю разноцветную сколизь и чушь, прилепив на одно из них гуммиарабиком дохлого таракана, найденного на полу. Затем он извлек из высокого деревянного футляра микроскоп и положил стеклышко на столик под объектив. Однако в окуляре микроскопа было темно и ничего не видно.
– Что за черт! – рассержено сказал Артемий Иванович, вынул из микроскопа окуляр и пошел с ним к поляку. – Степан, ты у нас в университетах обучался, объясни, что с этой штуковиной произошло? Смотрю через него в окно, свет видать, а вставлю обратно в микроскоп – ни видать ни зги!
Фаберовский оторвал голову от подушки и посмотрел мутным взором на Владимирова.
– Не разоряй академика, пан Артемий, этот микроскоп стоит нашей поездки в Якутск.
– Я уже над ним поработал, – гордо сказал Артемий Иванович. – Теперь за него дальше Луги не уедешь. Ящик дороже стоит.
– Дай окуляр сюда!
Артемий Иванович пожал плечами и протянул окуляр Фаберовскому.
– А через что я на таракана смотреть буду? В кулак? Я уже и тетрадь завел для записи моих научных открытий.
Рука поляка с окуляром на мгновение застыла в воздухе, потом он резко сел на кровати.
– Я совсем забыл про Авдотью! – сказал он. – Давай-ка зайдем к ней. Может, она чего про бразильца видела. Заодно я ей вместо обещанной подзорной трубы этот окуляр вручу. Для подогрева служебного рвения.
Они оделись, вышли на улицу и быстро перебежали Конюшенную, настороженно озираясь вокруг. Открыл им брат Авдотьи, представившийся конюшенным офицером отделения русской упряжи коллежским секретарем Петушковым.
– Так это правда, что ей пенсию назначат? – спросил он, бессмысленно выпячивая нижнюю губу.
– Назначат, – уверенно подтвердил Фаберовский. – Где Авдотья Петровна?
– На своем посту, – сказал Петушков, пропуская их в квартиру. – На шкафу-с.
И услужливо открыл господам дверь в комнату сестры.
– Кто там, Володенька? – спросила со шкафа Авдотья.
– Начальство твое прибыло-с, – ответил брат. – С ревизией.
– Ох, батюшки, я сейчас спущусь.
Сверху на Фаберовского и Артемия Ивановича посыпались полуобъеденные пряники и конфетные обертки. Затем стал выдвигаться внушительная авдотьина корма, обтянутая шерстяной заплатанной юбкой.
– Сидите, сидите там, Авдотья Петровна, – поспешно сказал Артемий Иванович.
– Что бразилец? – спросил поляк.
– Уехавши только что, четверти часа не прошло, – сказала Авдотья и продемонстрировала огромные кондукторские часы черного металла. – А его прислужник, долговязый такой, с усами, что птиц ему все время носит, тотчас в кондитерскую отправился, и посейчас там. А вот что дома делается – не видать, пока свет не зажгут.
– Видим мы, Авдотья, что не манкируешь ты своими обязанностями, – торжественно сказал Артемий Иванович. – Потому решил его превосходительство наградить тебя особой зрительной трубой.
– Правда?!
– Вот тебе крест!
– Да, это так, – подтвердил Фаберовский. – В дополнение к твоей эмеритуре.
– Вот видишь, как тебе повезло! – сказал Петушков и благоговейно принял у Артемия Ивановича окуляр от микроскопа, чтобы передать сестре. – Тут буквами иностранными написано: «Карл Цейс, Йена». Не меньше пятидесяти рублей стоит. Я тебе когда еще говорил – займись делом! Что попросту на шкафу матрас протирать… А тут тебе эмеритура, и труба подзорная… А у нас пенсию вон сколько выслуживать надо!
– Ну как? – спросил поляк, когда Авдотья взяла у брата окуляр и приставила к глазу.
– Ух, как видать! – сказала она и перевернула окуляр другим концом. – А так даже еще лучше!
– Премного благодарствуем, – сказал Петушков.
– Ну, раз видать – то виждь. Мы еще придем, – сказал Артемий Иванович, и они покинули квартиру Петушковых.
– Чего она там увидела? – недоуменно спросил поляк, когда они вышли на улицу.
– Сам не пойму. Я и с одной стороны смотрел, и с другой – ничего не видать, муть одна. Но может у ней со зрением плохо? Я в твои очки тоже ни черта не вижу, а ты вон как сыч в шубе – наскрозь видишь.
* * *
Уже два дня генерал-майорша Сеньчукова лежала в гатчинском Придворном госпитале в беспамятстве, и все это время дочь ее Вера ни на шаг не отходила от матери. Накануне вечером положение ее было столь опасным, что доктор Надеждин посоветовал пригласить священника. Тот явился со всей справой и запасными дарами, но больной полегчало, и с соборованием решили повременить. Однако Мария Ивановна все еще не разговаривала, хотя ее стеклянный взгляд иногда уже приобретал вполне осмысленное выражение.
После обеда в госпиталь прибыл пожилой чиновник, представившийся титулярным советником Аполлоном Александровичем Жеребцовым из сыскного. Он с разрешения дежурного врача прошел вместе с Верой в палату, убедился, что вдова полицмейстера ни к каким разговорам неспособна, просмотрел скорбный лист, висевший в изножье кровати, и предложил Вере Александровне побеседовать где-нибудь наедине. Вера, которая смертельно устала за двое суток, проведенных в больнице, ухватилась за это предложение, и они пошли пешком к ней на Бульварную.
Принадлежавший еще недавно генерал-майорше дом был обычным пригородным двухэтажным строением, с мезонином и балкончиком с резными балясинами, с зелеными воротами и дощатым забором, с кустами малины, укрытыми сейчас почти до верхушек снегом, и крыльцом, украшенным затейливыми витыми столбиками, которые, однако, все были ощипаны на лучины для самовара.
– Мне бы, Вера Александровна, чайку бы, намерзся, пока с Балтийской станции до госпиталя пешком шел, – сказал Жеребцов, когда они сняли пальто в сенях и прошли в гостиную.
– Да, Аполлон Александрович, нынче не советуют на Варшавскую ездить, говорят, там какие-то лихие люди лютуют, на днях весь наш кирасирский полк подняли на подмогу жандармам, чтобы их унять.
– У вас тут курить можно?
– Нет, матушка не дозволяет курить в доме.
– Ладно, попозже на веранду выйду. Вы мне вот что скажите, Вера Александровна: вы кого-нибудь из этих двоих мазуриков знаете? – спросил Жеребцов, когда его усадили за стол.
– Одного знаю.
– Да что вы! – дернулся чиновник. – Расскажите-ка мне поподробнее.
– Это было почти двадцать лет назад, когда батюшка служил полицмейстером в Петергофе. Учитель рисования в тамошнем городском училище обрюхатил нашу прислугу, Настасью Нестерову, и оклеветал в этом батюшку. Фамилия его была Владимиров, звали Артемием Ивановичем. Вот он и ехал с нами в поезде. Я бы его не узнала, так его признала сама Настасья.
– Она у вас до сих пор служит? – изумился Жеребцов.
– Какое там! Она у брата в участке в Полюстрово кухаркой, а сын ейный делопроизводителем там же. Этот Владимиров у них в участке на Рождество вдруг арестантом объявился.
– Пострадал ли тогда за свою клевету г-н Владимиров?
– Нет, не пострадал, время-то какое тогда было – на нас все адвокаты набросились. Едва батюшку не засудили. Этот Владимиров пролез к фрейлине Шебеко, снимавшей дачу как раз забор в забор с частью, а вы сами знаете, чья она подруга тогда была.
Жеребцов покраснел. Ему было неудобно, что малознакомая порядочная барышня упоминает вслух о любовнице покойного Государя Императора княжне Долгорукой.
