– В общем, еле отбились, – продолжала, как ни в чем не бывало, Вера. – Батюшка у нас человек добрый был, благородный, Настасью за городового выдал, чтобы грех ее с учителем покрыть, и учителя не стал преследовать, он до самой батюшкиной отставки продолжал в училище служить. Потом он куда-то исчез, и что было с ним дальше – неизвестно.
– А было ли у вашего отца богатство?
– Да какое ж у нас богатство! Пожиток всех у нас на одну подводу едва набралось. Мы же в Петергофе служили – там не попользуешься. Там тебе решето крыжовника поднесут, а тебя за это на следующий день сквозь это же решето и просят. Нам еще ничего, повезло, а вот при Государе Николае Павловиче совсем тяжко было. До батюшки полицмейстером полковник Волков был, так он когда помер, после него три дочери-сироты остались совсем без средств, и когда б Государь им не назначил по полторы сотни рублей пенсии, идти бы им на панель. Аполлон Александрович, давайте выпьем за здоровье матушки? Самовар-то ставить надо.
– С удовольствием.
Пока Вера готовила на стол, Жеребцов расспросил ее об обстоятельствах появления г-на Владимирова в Полюстровском участке, выходе его на свободу, о его сообщнике и о произошедшем в поезде. Выпив водки, Вера вдруг разрыдалась.
– Ну что вы, Вера Александровна, Бог даст, и матушка ваша поправится, и злодея вашего в Сибирь отправим. – Жеребцов погладил ее по голове.
Она схватила его за руку и уставилась на него покрасневшими мокрыми от слез глазами.
– Я, должно быть, ошиблась во сне, Аполлон Александрович, не межевого ведомства он был… – зашептала она горячо. – Может у него и звезд не было… Все такое смутное было… Но я уверена, что там вы были…
– Где я был? – не понял Жеребцов.
– В зеркале. Послушайте, Аполлон Александрович, матушке вчера священника вызывали, боюсь, призовет ее господь. А она мне 10 тысяч оставила. Так что партия я не плохая… Возьмите меня замуж!
– Да как это… – смутился Жеребцов и отобрал у Веры свою руку. – Да я же некоторым образом… Это же положено обдумывать как-то…
– Да вы возьмите меня, а потом подумаете! – Вера попыталась его обнять.
– Нет, я… позвольте, я перекурю сперва… – Жеребцов вскочил и опрометью бросился за дверь.
«Она не в себе, я не могу воспользоваться ее состоянием, – бормотал он про себя, доставая портсигар. – Хотя, черт возьми… Разве она не видела, что у меня кольцо?»
Он задумчиво снял его и положил рядом с папиросами в портсигар. Когда он вернулся, Вера, уронив голову на руки, сложенные на столе, уже крепко спала.
* * *
После обеда Артемий Иванович собрался наконец ехать в церковь договариваться о говении. Церковь Св. Великомученика Пантелеймона находилась неподалеку от Цепного моста, на углу Пантелеймоновской и Соляного переулка, здесь служил знакомый кухмистера священник отец Николай Дроздов. Было морозно, ветерок лениво крутил на улицах падающий снег. Артемий Иванович выбрался из санок и мимо дрожавших от холода нищих вошел в храм. После столпотворений на рождественские праздники церковь была практически пуста, только у ктиторского ящика стояло несколько человек и горели свечи. Слева от входа какая-то старушка в полной темноте клала поклоны. Артемий Иванович подошел к ящику, купил у дьякона пятикопеечную свечку – поставить папеньке своему за упокой, – и спросил, где ему найти отца Николая. Священник оказался сухоньким старичком, раздражительно ответившим «Именем Господним», когда Артемий Иванович подошел к нему под благословение.
– Мне, батюшка, очень жениться надобно, просто позарез, – сказал Артемий Иванович. – Видите, как у меня сквозь штаны колом выпирает? Это шестизарядный револьвер, называется – прости, Господи, в доме Твоем, – «веблей». Потому как я агент царской охраны.
– А револьверт вам зачем?
– Да это, если вы, батюшка, будете артачиться, я вас пристрелю. А вам после пролития крови придется потом престол в другом месте освящать.
– Да неужто ради брака священного можно душу христианскую загубить! Я ж и не отказываюсь, мы венчаем у нас церкви, если представлены справка о говении, метрическое свидетельство, и благословение родителей имеется. Нынче времена такие – жених девку сговорит тайно, а потом отлызнет в сторону. Родителям через то поношение, а священнику от благочинного за то – по шеям!
– Да я и не собираюсь отлынивать! Мне справку о говении к восьмому числу надо, а я на духу двадцать лет не был.
– Как же это можно двадцать лет без исповеди?
– Некогда мне было, я Государя денно и нощно берег. Один раз в начале марта двенадцать лет назад на три дня отпуск взял, и вот что вышло…
Отец Николай перекрестился.
– А что вышло-то? – спросил он.
– Вы второго марта что празднуете?
– Восшествие Государя на престол.
– А накануне что было?
– Преподобной мученицы Евдокии. Так на ком же вы жениться собрались, сын мой? – поспешил отвлечь грозного посетителя отец Николай.
– На Глафире Петровне, дочери Петра Емельяновича Владимирова, содержателя кухмистерской на Шпалерной.
– Знаем мы Петра Емельяновича, – сказал отец Николай. – И в церковь через неделю заглядывает, и в даянии не усерден. А вы, стало быть, на его дочери женитесь? Преглупейшая девица. Только как же быть, вы же с ней в близком родстве?
Тут у Артемия Ивановича померк свет в глазах.
– Как это в родстве? Я еще не женился! Мне еще для этого говеть надо!
– Так ведь Петр Емельянович мне даже справку показывал летом, что вы его близкий родственник.
– Ну, вот что я вам скажу, батюшка. Мы люди государственные, нам на глупости размениваться времени нету. Вы дадите мне справку о говении? Иначе сообщу благочинному, что вы до сих пор о смерти прежнего Государя не знаете.
– У нас практика выдачи справок за деньги не приветствуется. Мы же не в пригородном Храме каком-нибудь парголовском.
– А вы без денег…
– Как это без денег?!
– Ну, вы и анафема, батюшка! – возмутился Артемий Иванович и достал револьвер.
Неизвестно, чем бы закончился сей спор, когда бы из темноты храма не возник Фаберовский и не сказал, забирая оружие у Артемия Ивановича:
– Я, святой отец, хочу перекреститься из католичества в православие.
– А ты что, Степан, здесь делаешь? – удивился Артемий Иванович.
– Пана Артемия забрать. Ездил я на Дмитровский, да только зря на морозе проторчал. Фонари зажгли, а в квартире так никого не появилось – нет там никого. Дворник из дома напротив сказал, что дом очень странный, от него не выставляют дежурных вовсе и ни с кем дружбы не водят.
Священник заглянул за бобровый воротник поляку, увидел там орденок и важно сказал Артемию Ивановичу:
– Дело обращения в православие его превосходительства – первостепенное! Приходите завтра.
– Да он шутит, это же мой начальник, – сказал Артемий Иванович. – Он вообще англиканин.
– Все равно не дам разрешения! – обиделся поп.
– Ежели вы, ваше преподобие, меня не уважите, я в католичество подамся, – угрожающе произнес Артемий Иванович. – И вы же будете меня потом ходить увещевать. А у нас в семье тому страшный пример был. Дядя мой Поросятьев влюбился в одну француженку и по требованию ее родителя решил отпасть от православия. Два месяца его поп из Покрова на Жабьей Лавице увещевал. Платил ему Поросятьев первый месяц по 10 рублей, а потом поп стал ходить с попадьей и становым приставом. Дядя зажадничал, поп взялся увещевать его всерьез, и пришлось Поросятьеву свести счеты с жизнью. И так у него это неуклюже получилось, что неясно было – то ли самоубийством смерть его признать, то ли несчастным случаем. Его даже похоронили посередке, под церковной оградой.
– Ну, хорошо, – сказал отец Николай. – Венчаться-то где намерены?
– У вас, батюшка, у вас. И детишек у вас, Бог даст, крестить будем.
– Я дам вам справку о говении в Рождественский пост. Задним числом. Но вы будете три дня поститься, посещать все службы и отправлять все молитвы!
31 декабря 1892 года, четверг
Новоназначенный посол Германской империи генерал фон Вердер вручил свои верительные грамоты и отправился по настоянию Черевина из Гатчины с Балтийской станции в половине третьего. Убедившись, что он благополучно отбыл, Черевин вернулся во дворец и направился с докладом в кабинет Государя.
Здесь царил полный бедлам. Рабочий стол был завален бумагами, здесь же стоял любимый стеклянный кофейник царя, который слуги еще не упаковали в коробку. Двери были раскрыты настежь и по полу сильно дуло. Сам царь, снявший парадный мундир и сапоги, стоял растерянно посреди комнаты в шелковом шлафроке и мягких, шитых белым крестиком красных туфлях, которые младшая дочь подарила ему на Рождество.
Пропустив в двери камердинера, несшего Александру Александровичу другие сапоги и мундир, Черевин вошел в кабинет.
– Вы бы, Вельцин, пока мы в тронном зале с Вердером комедь с вручением верительных грамот ломали, могли бы уже все приготовить, – проворчал на камердинера царь.
