Я подошла к оранжерее. Окна ее были темны. То было изысканное сооружение с белой щипцовой крышей – подлинное наследие позолоченного века. Пологая тропинка вела меня ко входу, и с каждым шагом нарастало дурное предчувствие – такое сильное, что я едва не остановилась, едва не повернула вспять. Музыка и смех доносились с лужайки приглушенно, как призрачное эхо давно минувшей вечеринки, а не того шумного веселья, с которым я только что рассталась. Дверную ручку я повернула, отчасти надеясь, что дверь заперта, но ручка легко поддалась. Внутри меня окутала вязкая влажность, в нос ударил густой аромат торфяного мха и мокрых папоротников. Дверь за мной захлопнулась, отголоски удара прогромыхали по огромному пространству, а я замерла и несколько минут стояла без движения, напрягая слух. Поначалу доносилась лишь капель обильно политых растений да утробное журчание декоративного фонтана, а то и двух. Но потом я расслышала неблизкий, приглушенный разговор. Двоих собеседников не спугнул грохот захлопнувшейся двери, они даже не заметили, как я вошла. Разговаривали в дальнем конце оранжереи. Тихо-тихо я стала пробираться по каменным плиткам туда, откуда истекали голоса.
Вспыхнул красный огонек сигареты – кто-то (вероятно, Одалия) глубоко затянулся. Присев под каким-то чужеземным остролистым растением (неужто ананас?), я всматривалась в темноту и потихоньку переводила дыхание. Когда глаза привыкли к оранжерейному сумраку, при свете луны, проникавшем сквозь стеклянный потолок, я начала различать две фигуры. Между ними резвился купидон – пухлыми ручонками он натягивал тетиву лука, у его каменных стоп журчала вода. Насторожив уши, я старалась наверстать пропущенное и вникнуть в разговор. Говорил в основном Тедди, и постепенно, однако безошибочно я поняла, что пришла посреди длинного и сложного объяснения. Во второй раз за день я выслушала рассказ о злосчастной гибели кузена Уоррена. Когда Тедди добрался до конца, Одалия выдохнула облако дыма и бесстрастно воззрилась на собеседника.
– Весьма печальная история, – произнесла она.
– Безусловно.
– Ох, и лучше бы вы мне ее не рассказывали! – вскричала Одалия, вдруг кокетливо заиграв взглядом.
– Почему?
– Ну, мне всегда хотелось наведаться в Ньюпорт. Думала, такой милый город, тихий. А теперь, если я когда-нибудь приеду… – она подалась вперед, изображая нежное сострадание, – теперь я только и буду вспоминать этот ваш рассказ и каким ужасным несчастьем все завершилось!
Пока она говорила, по лицу Тедди разливалось такое ошеломление, что Одалия не могла притворяться, будто ничего не замечает. Она быстро сменила интонацию на бодро-упругую:
– Понимаете, не хотелось портить впечатление. Я же никогда там не была.
– Никогда не были! – забулькал Тедди. – Вы хотите сказать, что никогда не бывали в Ньюпорте?
– Вот именно, – ответила она.
И вновь ее голос переменился. Весь антураж дружелюбия еще сохранялся в нем, и все же появилась какая-то грозная нота, будто сухо заскребли погремушки ядовитой змеи. Тедди с усилием сглотнул, не отрывая взгляда от ее губ. Она склонила голову набок – сама невинность:
– Да, никогда не бывала в Ньюпорте. Представляете?
– Нет… не представляю, – выдавил он.
– А вы постарайтесь, – настаивала она. Притворная невинность исчезла из голоса, тон ровный, суровый.
И с этими словами она зашагала прочь, зашуршала зеленой оранжерейной порослью, прошла вблизи укрытия, где я скорчилась, притаясь. Словно прозвенел гонг, и Одалия – несравненный победоносный боец – возвращалась в свой угол ринга.
Укладываясь в ту ночь в постель, я твердо знала два факта. Во-первых, Одалия мечтает никогда впредь не встречаться с Тедди. И во-вторых, судя по лицу Тедди, когда тот смотрел ей вслед, очень скоро он вновь ее отыщет – недолго нам ждать.
А затем наш отдых у моря оборвался так же внезапно, как начался. И если бы мы с Одалией когда-нибудь вновь надумали явиться к Бринкли, едва ли они приняли бы нас с радостью. Мало того, что мы набились в гости на неделю, а удрали через два дня, так еще и уезжали с поспешностью, которая свидетельствовала о полном отсутствии элементарной вежливости и уважения к хозяевам.
Как я припоминаю, после разговора с Тедди в оранжерее Одалия вернулась в нашу комнату, я же последовала за ней, симулируя неосведомленность (а она сама об этом разговоре не упомянула ни словом). Мы стали готовиться ко сну, но было ясно, что отдохнуть не придется. Вместо того чтобы улечься рядом со мной в постель, Одалия, выключив свет, пустилась расхаживать по комнате, точно потревоженная пантера. Я поняла, что гостить у Бринкли нам осталось недолго. Пока я спала (точнее, притворялась спящей), она молча бродила в изножье кровати, время от времени принимаясь неженственно грызть ногти. Часа за полтора до рассвета Одалия вдруг стихла и успокоилась. Уселась посреди комнаты на ковер и прикрыла глаза. Никогда прежде я не видела ее в такой позе, и мне это показалось очень необычным. Она словно молилась, но до сего дня я пребываю в сомнении, случалось ли ей молиться хоть раз в жизни.
Когда она вновь распахнула глаза, в окно уже потоком струилось утреннее солнце. Одалия вызвала по телефону такси и сложила наши вещи с продуманной точностью, какой я вовсе от нее не ожидала. Обычно ее действия отличались внезапностью, будто мир вокруг повиновался ей и совпадал с ее ритмом, а не наоборот. Помню, мне показались странными эти ее четкие, какие-то автоматические движения. Но в то утро я понимала, что не стоит задавать вопросы и вступать в разговор; просто, покорно я приняла изменение наших планов, да и рада была вернуться в родной город. Интуиция подсказывала мне: назревает что-то недоброе; казалось, что дома будет безопаснее. Может, и стоит попенять на такую глупость, но я же не могла знать в ту пору, чем это обернется.
Когда такси вывернуло на подъездную дорожку, дворецкий предупредил супругов Бринкли, и те вышли посмотреть, в чем дело. До сих пор мне вспоминается обиженный взгляд, который Макс Бринкли метнул в меня сквозь монокль, – растерянный и неодобрительный взгляд. Одалия обрушила на хозяев дома град торопливых, неискренних извинений, те с отменной любезностью пожали нам руки, но у нас за спиной приподнимали брови и хмуро посматривали на водителя, загружавшего вещи в багажник. Отзвучали прощальные слова, я почувствовала на своем локте ладонь Одалии – кожа бархатная, хватка железная. И с невероятной скоростью меня уже запихали на заднее сиденье такси. Шорох шин по гравию, узкие нахмуренные лица мистера и миссис Бринкли отодвигаются и превращаются в два невыразительных пятна.
Разумеется, я думала, что мы едем к поезду, и несколько удивилась, услышав, как Одалия спрашивает водителя, сколько он возьмет за то, чтобы доставить нас до самого дома. Еще больше я удивилась, когда он запросил заоблачную сумму, а она тут же согласилась, даже не пытаясь торговаться, хотя обе мы прекрасно понимали, что она могла бы срезать расходы вдвое. Три часа на максимальной скорости – лишь с краткой остановкой на заправочной станции, – и мы добрались. По дороге Одалия время от времени изворачивалась всем телом, чтобы выглянуть в овальное оконце позади нашего сиденья. Я сама пару раз оглянулась, чуть ли не ожидая увидеть, как Тедди несется за нами бегом, пытаясь поймать за бампер.
Но мы без приключений подъехали к нашему отелю где-то вскоре после полудня. В дороге я поняла, что лето начинает угасать. Уже короче сделались дни. До вечера, до самой ночи Одалия была вся на нервах. Час обеда настал и миновал, пока мы тряслись на заднем сиденье, но Одалия как будто и не заметила, что мы пропустили трапезу, а теперь не вспомнила, что пора бы и поужинать. В апартаментах в холодильнике нашлось вдоволь свежей еды, но Одалия, поковыряв вилкой в одном блюде и чуть отведав другое, на том и забыла о еде, отошла от стола. То же самое с книгами и журналами: то одно возьмет, то другое, пролистнет несколько страниц и отложит, а глаза смотрят слепо, незряче. Несколько раз она поднималась, раздвигала шторы и выглядывала в ночь, а потом с легкой, почти неприметной дрожью вновь задергивала шторы поплотнее, словно отгораживаясь от незримого призрака.
Когда пронзительно заверещал телефон, Одалия так и подскочила. Звонил, разумеется, Гиб. По ответам Одалии нетрудно было угадать, что ему немедля требуется отчет, почему и куда мы запропали. Или, точнее, куда ездила Одалия, ибо, подозреваю, мои перемещения его не особо волновали. Сидя далеко от телефона, я различала лишь оловянный, как из консервной банки, побрякивавший голос в трубке. Где-то в городе, на том конце провода, злой как черт орал Гиб. Я слушала, как Одалия пытается его утихомирить медоточивым своим голоском:
– Ой, ну не злись ты так… Девочкам иногда нужно отдохнуть… И я же всегда рядом, если вдруг что. О чем ты? Что случилось?
