– Можете сами взять отпуск, да подлиннее, лейтенант-детектив, тогда и проверим вашу теорию, – не раздумывая, выпалила я.
Мари покрутила рукой и присвистнула – мол, туше. Усмешка лейтенанта-детектива сменилась хмурой гримасой, и, как обычно, я почувствовала удовлетворение – и чуточку грусть.
– Никаких больше отпусков! – предупредил сержант. – Работы по горло.
Мы замерли, уставились на него.
– Мари! – Он прищелкнул пальцами. – Кофе!
Колдовство, на миг приковавшее нас к месту, рассеялось, участок вновь загудел, каждый занялся своими обязанностями.
– Давай помогу, дорогуша! – послышался голос Одалии. Она обращалась к Айрис – та опять свалила все папки в одну кучу и собиралась заново их перераспределять.
Говорила Одалия приветливо, даже не без сиропа, но я видела, как под галстуком Айрис набрякли жилы. Порядок и контроль – ее лучшие друзья; Одалия, это я по опыту знала, в первый же час работы все перепутает, и бедняжка Айрис будет негодовать молча. Но уж одно я всегда могла предсказать с уверенностью: Одалия на своем настоит.
И свое обещание Гибу она не забыла. Задав с полдюжины простых и вроде бы невинных вопросов, она выяснила, что инспектор из спецприемника для мальчиков в Нижнем Ист-Сайде приедет забрать юного правонарушителя Чарльза Уайтинга, временно содержавшегося у нас в камере предварительного заключения. Стороннему наблюдателю показалось бы, что Одалия особо этим делом и не интересуется, тем не менее нужная папка сама собой перекочевала из стопки Айрис к ней. Якобы случайность, но я-то знала. Не миновал еще час обеда, а в спецприемник уже позвонили и предупредили, что приезжать не нужно: средних лет супружеская пара явилась в участок забрать мальчика на поруки. Они представились родителями Чарльза (правда, дважды назвали его «Карлом», но «миссис Уайтинг» тут же пояснила, что это домашнее прозвище).
Разумеется, мне было известно, что эти двое никак не могут быть родителями Чарли: все, кто регулярно общался с ним в подпольном баре, знали, что отец его погиб на войне, а мать через год после перемирия допилась до смерти. Но лишь когда они ушли, отцовски-матерински сжимая ладошки Чарли, я совместила физиономию «матери» и лицо той женщины, которая как-то раз, сбросив туфли, в пьяном угаре наигрывала ногами «Собачий вальс» на пианино в подпольном притоне.
Я ведь уже призналась, что посвященный Одалии дневник читается как единое, долгое любовное письмо. В нем первоначальная заинтригованность этой необычной фигурой и почти любопытство превращаются в сестринскую привязанность, и уж эту привязанность я ежедневно, часами заботливо взращивала. Слишком хорошо я понимаю, как это может выглядеть в глазах постороннего, и потому стараюсь хранить записи среди личного своего имущества, приватно, сколько можно уберечь приватность в здешнем заведении, где у докторов она отнюдь не в чести. К книгам мы почти не имеем доступа: избыток вымысла стимулирует фантазию, а вы и сами понимаете, что наделены чересчур возбудимым воображением, говорят они мне. Заняться больше нечем, не в моих силах сконцентрировать внимание на тех абсурдных видах «досуга», которые нам тут предлагают, а потому я уже несколько раз успела перечитать свой дневник. Поразительно, как редко в нем упоминается незаконная деятельность Одалии, – пока что я нашла только одну запись, которая указывает на ее участие в подпольном бизнесе. Разумеется, в ту пору я не могла верно истолковать смысл этого эпизода, но записала так:
Сегодня, когда пришла домой, О. и Г. о чем-то спорили в дальней спальне. Я бы ни за что не стала подслушивать, но они, видимо, не заметили, как я вернулась, и продолжали разговор, и дело зашло уже далеко: перебивать их, кашлянув, или иным способом дать знать о своем присутствии было уже поздно, так что я затаила дыхание и стояла неподвижно, стараясь не шуметь. Как ни странно, ссорились они вовсе не из-за ухажеров О., как обычно бывало, а из-за дела, и О. говорила громче и взволнованнее, чем ей свойственно. В какой-то момент Г. выкрикнул: «Ну, ты получила карт-бланш от всемогущего придурка – комиссара полиции, теперь я тебе вовсе не нужен». Странные слова: насколько мне известно, О. никогда не встречалась с комиссаром полиции. Наконец Г. с грохотом выскочил из спальни и устремился к выходу, а увидев меня, пренахально фыркнул и крикнул через плечо ужасную клевету обо мне О. – что я, мол, втируша и шпионка. С тем он ушел, со мной даже не поздоровавшись, и захлопнул за собой дверь. Думала, что мы с Г. заключили пакт о ненападении, однако теперь вижу, что глупо было и надеяться. Не мирный договор это, а, пожалуй, окопная война.
Догадываюсь, как порадуют многие мои заметки тех, кто спешит меня осудить, но уж эта запись удовольствия им не доставит. Они склонны объяснять их очень просто: дескать, я сумасшедшая, а значит, ненадежный рассказчик. Но я-то знаю правду и готова на что угодно поспорить: узнал бы комиссар полиции об этой записи – и весь мой дневник исчез бы в одночасье.
Но в моем дневнике страниц подобного рода очень мало, потому что я толком ничего и не знала о бизнесе Одалии. Понимаю, мне тут никто не верит, но, боюсь, такова беспримесная истина. Доктор, который меня пользует, – доктор Майлз Х. Бенсон, не вижу причин скрывать его имя, в этом нет никакой тайны – кивает, якобы принимая мои слова на веру, а сам просто считает, будто должен мне в чем-то мирволить. Думает, будет вот эдак сочувственно кивать – и я приму его за союзника и доверюсь. А правда в том, что я – честное слово! – не была посвящена в те секреты, которые вызывают у него слюноотделение. У него в голове свой мир – мир вымогательств, обрезов, перестрелок за плотными шторами ресторанов, и в этот воображаемый мир он поместил меня. Эти образы смехотворно далеки от реальности: моя жизнь с Одалией в декорациях роскошного убранства апартаментов сводилась к нежным пирожным и частым визитам в модные магазины. Об участии Одалии в импорте и производстве алкогольных напитков я обладаю лишь отрывочными знаниями, собранными из осколков и клочков информации, полученной косвенным путем (и пусть Гиб скажет с издевкой, мол, что я называю «косвенным путем», то он именует шпионажем).
Вот некоторые известные мне факты. Я знаю, что напитки в подпольных барах ранжировались от наилучших до худшего качества, весь спектр, от французского шампанского до кукурузного самогона, и в целом, как я понимаю теперь, это предполагало большой размах операций, в том числе немалый импорт. Через нерегулярные промежутки времени в подпольных барах появлялись бутылки английского джина, ирландского виски и русской водки. Судя по количеству самогона и разведенного спирта, где-то было налажено исправное производство. Я неоднократно подслушивала телефонные разговоры Одалии и из ее половины диалога сделала вывод, что некоторые разновидности спиртного продавались открыто в универмагах и аптеках от Филадельфии до Балтимора, а таинственные послания, которые записывал, сидя подле телефона, Чарли Уайтинг, имели непосредственное отношение к этой стороне бизнеса. Однажды и мне привелось поднять трубку в наших апартаментах, и мужской голос с неотесанным чикагским акцентом просипел названия нескольких магазинов, – могу лишь предположить, что им требовалось пополнение подпольных припасов. Джентльмен минуты две перечислял точки из своего списка, пока я сумела остановить его, выпалив: «Прошу прощения, мисс Лазар сейчас нет дома». По-видимому, эта весть его ошеломила: он тут же бросил трубку.
Но в общем и целом я оставалась в неведении относительно бизнеса Одалии, и, должна признать, неведение это было добровольным. Я же не тупица, я должна была предвидеть последствия. Тогда я не знала или, вернее, думать не думала про тот день, когда я пожалею, что не держалась еще дальше от дел Одалии.
* * *Первая половина 1925 года уже миновала. Тянулось бабье лето, душные дни сентября, Одалия и Гиб ссорились все чаще. Хотя я понимаю, как некрасиво это звучит, боюсь, в глубине души я ликовала. Никогда не понимала, что Одалию могло привлечь в Гибе, и ее желание порвать с ним казалось мне вполне естественным. Всякий раз, когда мы задушевно беседовали, я горячо уговаривала ее предпринять необходимые шаги и расстаться с ним окончательно. И хотя вслух я не отваживалась это произнести, но втайне воображала, будто одной из причин участившихся ссор стало мое появление в жизни Одалии: возможно, именно я и вытесняла Гиба. В ту пору чаще всего они выясняли на повышенных тонах, куда и зачем отлучалась Одалия. Поначалу, после моего переезда, Одалия добросовестно предупреждала Гиба обо всех своих действиях и намерениях, но чем дольше длилось мое пребывание, тем чаще Одалия пренебрегала этой своей обязанностью. И пусть сейчас это покажется глупым, но тогда я пришла к выводу, что именно мое присутствие как-то ее ободрило. Она освобождалась от Гиба, и я ей помогала! Конечно, в итоге моя гипотеза подтвердилась, но совсем не так, как представлялось мне тогда.
