Так уж лучше от нехристей, чем от своих, от русских, смерть принимать!
Молодцы солдатики, не сробели пред басурманами!.. Видит стража персиянская, что коли скомандует сейчас офицер залп — так солдаты все исполнят, и половина из них тут поляжет! И хоть порубают они после караул, мертвые от того не восстанут.
Отступила стража, дорогу дав!
И как возы мимо них проходили, солдаты рядом шли, фузей своих не опуская, а пред ними Яков шагал!
Так и прошли!..
И лишь как переехали русскую границу, вздохнули все с облегчением. Дома и стены в подмогу, и березка всякая!..
Хорошо дома-то!..
И подумал Яков, что уж теперь-то все беды их позади.
Подумал так — да ошибся!..
И были слезы.
И были покаяния.
И было прощение.
И были клятвы...
И лишь как были выплаканы все слезы, получены все возможные прошения и произнесены все клятвы, стало возможно говорить о насущном.
— Что же нам делать теперь? — спросила, растерянно глядя на Мишеля, Светлана.
— Все то же самое! То, что делали до того! — бодрясь, заявил Мишель-Герхард фон Штольц. — Только еще лучше!.. Потому что дело не в твоем покойном дедушке и даже не во мне, а в загадке, которую я распутываю. И если я сумею докопаться до сути, то найду убийц! А если я буду искать одних лишь убийц, я не найду ничего! Потому я должен продолжить свой поиск!
— Что же ты ищешь? — испытующе глядя на Мишеля, спросила Светлана.
— То, что никогда не терял! — вполне искренне ответил Мишель-Герхард фон Штольц. — То, что потеряли другие! А искать — мне!..
И так он это сказал, что Светлана, не сдержав своего порыва, взяла его за руку.
— Я могу тебе быть чем-нибудь полезна? — спросила она.
— Можешь! — ответил Мишель-Герхард фон Штольц.
— Чем?
— Поиском информации.
Светлана часто-часто заморгала, ибо не поняла, что ей сказали. Она думала, что нужно будет куда-нибудь немедля бежать, за кем-то гнаться, в кого-то стрелять и заламывать ему за спину руки...
А требовалось совсем иное.
То, что она умела делать лучше, чем бежать и стрелять. То, что она умела делать лучше других!
— Мне необходима информация по русской сокровищнице, что вначале называлась рентереей, после Бриллиантовой комнатой, потом Гохраном, а теперь Алмазным фондом.
Мне нужно знать о драгоценностях, что там хранились, о людях, которые имели к ним отношение... Мне нужно знать о них все! Ты поможешь мне?
— Да! — не очень уверенно сказала Светлана. — Я сделаю все, что в моих силах! Из-за дедушки... И из-за тебя!..
Из-за него?.. Он не ослышался? Мишель-Герхард фон Штольц притянул к себе Светлану и взглянул ей в глаза.
Да подумал...
Сдались ему эти сокровища, из-за которых на него со всех сторон сыпятся беды! На него... А теперь вот и на Светлану...
Да вспомнил вдруг отчеркнутый покойным академиком абзац в древней рукописи, что лежала на его столе. За час, может быть, до смерти отчеркнутый!
«Но буде алмаз имеет хоть малой частью своей красный цвет или же был запятнан кровью невинно убиенных, или обретен путем неправедным, то станет дух его из светлого — черным, и станет он притягивать к себе несчастья и приносить владельцам своим и всем, кто бы ни коснулся их, великие страдания, болезни и смерть, и станет пролитая на него кровь прирастать новой кровью, а несчастья — множиться новыми несчастьями, покуда не будет с того камня снято проклятье!..»
А ведь верно, так и есть... Множатся беды. И смерти тоже!
Вот и академика Анохина-Зентовича уж нет!..
Бросить бы это дело к чертовой бабушке, да как только?!
Он-то, может, его и бросит, да оставят ли в покое его?
Навряд ли... Покуда он не отыщет виновных в смерти академика — убийцей будут считать его. И будут искать. И рано или поздно найдут. И упрячут за решетку! Надолго...
Вот как все сложно переплелось...
Да и как быть с обещанием, данным им Светлане, которой он поклялся во что бы то ни стало найти убийц ее дедушки?
Так что дело уж не в сокровищах, а совсем в ином — в невинно убиенном академике Михаиле Львовиче, во внучке его Светлане и в нем самом!
А коли так — то нет ему хода назад!
А есть только вперед! Напролом! До полной, окончательной и безоговорочной победы!
И... будь что будет!..
Нет, не обрадовался Карл Фирлефанц невестке своей.
Не похожа она была на русских девок.
Не похожа на любовь его вечную — на Аксинью покойницу, с коей Карл ее сравнивал.
Глядит он на нее украдкой — все-то при ней — и ликом своим прекрасна, и телом тонка, будто прутик ивовый, завсегда приветлива, ни словом, ни делом, ни взглядом даже не прекословит, завсегда услужить готова — а все ж таки не так в ней что-то!
Не так она ходит, не так говорит, глядит не так!.. Взглянешь на нее прямо — она глаза прячет. На улицу вовсе не показывается, а коль выйдет, норовит лицо свое платком прикрыть, дабы его никто не видел.
Чудно все это!..
Но хуже того — не девица она, чтоб замуж ее брать. Да и не вдова тоже... А вовсе не понять кто! Жила она в гареме персиянском, где было их, по законам их бусурманским, тыща душ, при одном-то муже! И звали ее в то время Зариной, ибо была она обращена из веры православной в мусульманскую! Как же ее при таком случае под венец вести?.. Никак нельзя!..
Вздыхает Карл, не ведая что делать.
Да сына своего Якова зазвав, сызнова разговоры тяжкие говорить начинает...
— Да разе против я — девка она справная, работящая. Да только странна очень — дома в шароварах ходит, будто мужик турецкий...
Уж сколь раз про то Карл говорил, на одежи ее указывая, а она снова на персиянский лад наряжается!
— Не шаровары то, а исподнее. Удобно ей в них, — защищает Дуняшу Яков.
— А в сарафане, выходит, нет? Чем же ей сарафан не мил? — горячится Карл. Да, голос понизив, добавляет испуганно: — Да пусть шаровары... Я ведь в бане ее раз видал и срамное место углядел — так гладкое оно, хоть при волосах быть должно! Как же так — али больна она лишаями?
Вспыхнул Яков да объяснил:
— То законы персикнскке велят — все волосы, какие на теле есть, кроме головы да бровей, выщипывать и расти им не давать, следя за тем строго!
— Да ведь срамота это! — ахает, крестясь истово, Карл. — Ну как кто про то узнает?.. Ведь греха не оберешься! Не в Персии ж она!..
Да ведь и во всем же так — ведь люди на нее пальцами указывают, а детишки, как увидят, басурманкой дразнят и камнями вслед кидают!
Чужая она нам!
Да только видит Карл, что не внемлет ему Яков, что хмурится и губы свои сжимает.
Вновь вздыхает Карл и говорит примирительно:
— Да разе против нее я? Коли любишь ее, так держи при себе в полюбовницах. Она, чай, привыкши не одна быть! А сам покуда девку справную себе сыщи, с которой под венец пойдешь!
— Как я могу с другой под венец пойти, когда я ее люблю! — говорит Яков.
Вновь серчает батюшка его.
— Помяни слово мое отцово — не будет тебе счастья с басурманкой! Уж все про вас только и говорят!
Да тихим шепотом слухи, что по Санкт-Петербургу ползут, пересказывает.
— Судачат, будто привез ты из Персии басурманку, у самого шаха ее отбив, и будто через то сам тоже мусульманином стал, от бога нашего вовсе отказавшись! И что желаешь ты ныне гарем учредить из девок русских, в веру магометанскую их насильно обратив и лица их чадрой закрыв! Ей-ей!.. Боятся уж тебя, наказывая дочерям своим на глаза тебе не показываться.
— Да ведь вранье все это! — вскричал Яков.
— Оно — так, да на всяк роток не накинешь платок! — ответил Карл. — Меня уж и государыня-императрица Елизавета Петровна спрашивала, что это за персиянин при рентерее ее состоит и не станет ли с того убытка?
Эх, перекреститься бы ей сызнова!.. Как будто Яков того же не желает!.. Да только непросто оказалось дело сие сладить! Сколь чинов церковных Яков прошел, о том прося, да доказывая, что не по своей воле Дуняша в веру басурманскую пошла. Да только не слушают его, говоря, что кто не хочет бога своего предавать, того к тому не принудить! Да про святых мучеников ему рассказывают, на святость их указывая!
Коли в она сразу, по рождению своему, нехристью была да решила, от Аллаха отказавшись, в православную веру перейти, тогда препятствий не было бы! А так — нет веры ей и нет прощения!
И коли так вышло, что разные у них боги, то соединиться узами брачными им не дано! Отчего, как народятся у них детишки, будут они признаны прижитыми и ни званий, ни герба, ни привилегий родителя своего уж не унаследуют!
Да видно, не понимает того Яков, любовью своей будто огнем ослепленный!
Но понимает отец его, Карл Фирлефанц, что сам, как отроком был, в одночасье батюшку своего потерял, а с ним дворянство, да верной службой матушке-императрице обратно его выслужил, из простых солдат поднявшись. И герб и имя сыну своему передал! А тот, нехристь в жены взяв, уж ничего детям своим передать не сможет, отчего дворянский род Фирлефанцев во второй раз пресечется!
