– Поэтому тебе и не следовало доводить дело до суда, – в ярости ответила миссис Карлайон. – Александра призналась. Для чего еще понадобился этот публичный процесс? Ее повесят в любом случае. – Она уставилась на другой конец стола, где сидела ее дочь. – И не смей так на меня смотреть, Дамарис! Мальчик рано или поздно все узнает. Может, это даже лучше, что мы не лжем ему. Но если бы Певерелл своевременно позаботился, чтобы ее отправили в Бедлам[1], проблемы бы вообще не возникло.
– Как бы он это сделал? – спросила миссис Эрскин. – Он же не доктор.
– А по-моему, она не сумасшедшая, – вмешалась Эдит.
– Замолчи, – оборвала ее мать. – Твоего мнения никто не спрашивал. С чего бы нормальной женщине убивать мужа?
– Не знаю, – согласилась миссис Собелл. – Но она имеет право на защиту в суде. И Певерелл, и все мы обязаны подумать…
– Думай лучше о своем брате, – угрюмо сказала Фелиция. – И о добром имени всей семьи. Я понимаю, что ты была совсем мала, когда он покинул дом и ушел в армию, и все-таки ты его знала. Знала, каким храбрым и честным человеком он был. – Голос ее впервые дрогнул. – Разве ты не любила его? Разве память о нем не дорога тебе? Где твои чувства, девочка?!
Ее младшая дочь густо покраснела и бросила через стол несчастный взгляд.
– Я не могу помочь Таддеушу, мама.
– Ты не можешь помочь и Александре, – добавила Фелиция.
– Мы все знаем, что Таддеуш был хорошим человеком, – попыталась примирить их Дамарис. – Конечно, Эдит тоже это знает. Просто из-за разницы в возрасте она мало с ним общалась. Для нее это был юноша в военном мундире, которым все почему-то гордились. Но мне-то известно, что подчас он мог быть добрым и отзывчивым. И хотя он поддерживал среди солдат строжайшую дисциплину, вне службы ему удавалось проявить себя и с другой стороны. Таддеуш был… – Внезапно замолчав, миссис Эрскин закусила губу. Выражение лица ее было страдальческим, и она избегала взгляда Певерелла.
– Мы знаем, что ты высоко ценишь память о своем брате, – негромко произнесла миссис Карлайон. – Но мне кажется, ты сказала уже достаточно. Мы не будем вдаваться в подробности, не так ли?
Рэндольф выглядел сконфуженным. Он собирался что-то сказать, но передумал. Все равно его никто не слушал.
Эдит тревожно смотрела то на мать, то на Дамарис. Певерелл, казалось, хотел обратиться к жене, но та его не замечала.
А Фелиция и Дамарис сверлили друг друга взглядом. Затем губы старой леди скривились в скупой улыбке. Лицо же ее дочери, до этого несколько изумленное, внезапно исказилось. И Эстер готова была поклясться, что причиной тому был страх.
– Разумеется, – протянула миссис Эрскин, по-прежнему глядя на мать. – Я не собиралась вдаваться в подробности. Просто вспомнила, что Таддеуш мог быть очень отзывчивым… когда надо…
– Вот и держала бы свои воспоминания при себе, – отчеканила Фелиция. – Как бы то ни было, предлагаю считать тему закрытой. Мы все высоко оценили твою любовь к покойному брату.
– Не понимаю, о чем идет речь, – хмуро буркнул полковник.
– Об отзывчивости, – терпеливо пояснила ему жена. – Дамарис сказала, что Таддеуш подчас бывал отзывчивым. – Лицо ее снова стало непроницаемым. – Что ж, в человеке важны достоинства разного масштаба.
– Конечно, – пробормотал ее несколько озадаченный супруг. Он смутно подозревал, что его дурачат. – Никто это и не отрицает.
Фелиция не стала растолковывать главе семьи суть размолвки с дочерью и снова повернулась к Эстер:
– Мисс Лэттерли, как уже выразился мой муж, ревность – мерзкое и непростительное чувство, губительное для мужчин и тем более для женщин. Каким же образом намерен защищать Александру ваш мистер Рэтбоун? Надеюсь, он не будет настолько безрассуден, чтобы утверждать, будто она вовсе этого не делала?
– Это было бы бесполезно, – ответила женщина, чувствуя на себе опасливый, почти враждебный взгляд Кассиана. – Она призналась, и спорить тут не о чем. Защита может лишь сослаться на какие-либо смягчающие обстоятельства.
– В самом деле? – Пожилая дама подняла брови. – И что же этот мистер Рэтбоун считает смягчающими обстоятельствами?
– Я не знаю. – Уверенность Эстер таяла на глазах. – Да, собственно, я и не имею права это знать, миссис Карлайон. Я имею отношение к этой трагедии только как подруга Эдит и, надеюсь, также и ваша. Имя мистера Рэтбоуна я упомянула еще до того, как виновность Александры была доказана. Однако и после этого я бы непременно сообщила о нем, поскольку даже убийце нельзя отказать в праве на защиту.
– Стоит ли подогревать в ней напрасные надежды? – кисло заметила Фелиция. – Это жестоко, мисс Лэттерли, затягивать страдания несчастной, выставляя ее на потеху толпе.
Гостья вспыхнула и не нашлась с ответом.
На помощь ей пришел Певерелл:
– Если так рассуждать, матушка, то обвиняемых следует вешать быстро и без суда. Боюсь, однако, что сами они с этим не согласились бы.
– Откуда ты знаешь? – возразила его теща. – Возможно, Александра и согласилась бы. Но ты своим вмешательством лишил ее такой возможности.
– Мы предоставили ей адвоката, – ответил Эрскин. – Она была вольна отказаться, но не сделала этого.
– И зря. Тогда дело, по крайней мере, не дошло бы до открытого процесса. Теперь же нам всем остается лишь явиться в суд и вести себя там с достоинством. Полагаю, тебе придется выступать свидетелем, поскольку ты присутствовал на том злосчастном обеде?
– Да. Выбора у меня нет.
– Свидетелем обвинения? – продолжала допрос пожилая леди.
– Да.
– Ну, я надеюсь, хоть Дамарис не тронут. Не знаю, что бы ты им мог сообщить. – Миссис Карлайон произнесла это с утвердительной интонацией, но по ее напряженному взгляду Эстер поняла, что она ждет ответа.
– Я тоже не знаю, о чем меня спросят, матушка, – сказал Певерелл. – Возможно, им понадобится уточнить, кто где находился в определенное время. И, может быть, подтвердить, что Алекс и Таддеуш поссорились, что Луиза Фэрнивел увела Таддеуша наверх и что Алекс была раздражена этим.
– Ты так и скажешь?! – ужаснулась Эдит.
– Да, если спросят, – как бы извиняясь, произнес юрист. – Скажу то, что видел.
– Но, Пев… – умоляюще взглянула на него миссис Собелл.
Ее зять чуть подался вперед.
– Дорогая, им все и так известно. Кроме меня, об этом наверняка скажут Максим и Луиза. И Фентон Поул, и Чарльз, и Сара Харгрейв…
Дамарис, слушая его речь, сидела страшно бледная. Эдит спрятала лицо в ладони:
– Это будет ужасно.
– Конечно, ужасно, – вмешалась Фелиция. – Поэтому мы должны тщательно продумать, как себя вести. Говорить одну лишь правду, не произносить ничего недостойного, отвечать только на заданный вопрос и постоянно помнить о том, кто мы такие!
Миссис Эрскин конвульсивно сглотнула. Кассиан вытаращил глаза и приоткрыл рот. Рэндольф чуть приподнялся в кресле.
– Никаких собственных домыслов, – продолжала миссис Карлайон. – Помните, что бульварная пресса тут же воспользуется вашими словами, причем наверняка исказит их. И воспрепятствовать вы этому не сможете. Говорить извольте четко и ясно, не допуская ни всхлипов, ни хихиканья… Какая гадость! Виновата одна Александра, а под суд идет целое семейство.
– Спасибо, дорогая. – Полковник посмотрел на супругу со смешанным выражением восхищения, признательности и благоговения. Однако Эстер показалось, что она успела заметить на его лице еще и мимолетный страх. – Ты, как всегда, позаботилась о самом необходимом.
Фелиция не ответила. Лицо ее вновь исказилось от боли, но она моментально овладела собой. Эта женщина не позволяла себе слабости.
– Да, мама, – послушно повторила Дамарис. – Мы все будем вести себя с достоинством.
– Тебя туда не вызовут, – сказала старая леди с ноткой неуверенности в голосе. – Но если ты все-таки не усидишь дома, какой-нибудь сплетник непременно признает в тебе Карлайон.
– А я пойду, бабушка? – встревоженно спросил Кассиан.
– Нет, мой милый, конечно, нет. Ты останешься с мисс Бушан.
– Разве мама меня там не ждет?
– Нет, она хочет, чтобы ты оставался здесь, где тебе удобно. Потом мы расскажем тебе все, что требуется.
Миссис Карлайон метнула взгляд на Певерелла и завела разговор о завещании генерала. Оно было составлено весьма просто и в толковании не нуждалось, но Фелиция хотела сменить тему.
Все вернулись к еде, хотя жевали теперь чисто механически. Эстер размышляла о Дамарис, о ее внезапно сменившемся выражении лица: от удивления – к страху. Если верить Монку, миссис Эрскин была на грани истерики в тот вечер, когда погиб генерал, и вела себя подчеркнуто оскорбительно с Максимом Фэрнивелом.
Почему? Певерелл, кажется, не догадывался о причине этого и просто старался успокоить жену.
Что, если Дамарис заранее знала о предстоящем убийстве? Или даже оказалась свидетельницей преступления? Нет, она ведь была в расстроенных чувствах еще до того, как Александра поднялась по лестнице вслед за генералом! И почему тогда она срывала злость на Максиме?
