Он повернулся и зашагал прочь, забыв даже пожелать сестре на прощание спокойной ночи.
На следующий день в третьем часу пополудни зал суда на внутреннем дворе замка Ружмон был переполнен настолько, что яблоку негде было упасть. Хотя еженедельные слушания шерифа, на которых собирались жалобщики, свидетели и просто любопытные, ищущие развлечений, всегда пользовались популярностью, за прошедший день по городу уже успели распространиться слухи о серьезном противостоянии, связанном со слушанием дела Болдуина из Бира.
Прибытие епископа Генри Маршалла и свиты его помощников стало дополнительной приманкой для зрителей, ибо никто не мог припомнить, чтобы клерикалы столь высокого ранга когда-либо почитали своим присутствием светский суд. Должно быть, дело действительно очень важное, раз сам епископ отважился выбраться из своего дворца в такой сырой промозглый день.
Процедура прошла быстро и предсказуемо. Сэр Ричард де Ревелль учтиво приветствовал епископа, одетого в длинную кармазинного цвета сутану и круглую шапочку, и усадил его на высокий стул сбоку от помоста, за которым собрались регент, казначей, Джон де Алекон, несколько каноников и клерикалы более низкого ранга.
С другой стороны, на стульях поменьше, с напряженным и недовольным видом восседали Гервез и Мартин де Бонвилль.
Сам де Ревелль выглядел весьма внушительно в надетой по такому случаю ярко-голубой тунике и коротком зеленом плаще, откинутом через одно плечо и застегнутом на другом вычурной золотой брошью. Тесемки черных бриджей пересекались над модными туфлями с длинными острыми носками. Он даже подбрил усы над жестким тонкогубым ртом, и они почти превратились в темную ниточку под носом.
Джон де Вулф, имеющий право – вернее, обязанный – присутствовать на всех светских судах, с мрачным видом стоял в дальней части помоста, а чуть дальше, в тени, застыл Томас де Пейн с пергаментом и пером наизготовку.
Впереди толпы, прямо перед сценой стоял Гвин, выделяясь высоким ростом и несоразмерно огромной повязкой для пустяковой раны на плече.
Представление началось, когда из главной башни в зал суда в сопровождении единственного сержанта в шлеме пришел Болдуин из Бира. Уже то, что он был без оков и пришел сам, а не был притащен парой стражей, что было обычной процедурой для преступников, говорило о многом. Болдуин остановился перед судейским креслом шерифа и сложил руки на груди с нахальным и самоуверенным видом.
На открытое пространство перед помостом вышел судебный клерк, пожилой седовласый мужчина, и, заглядывая в пергаментный свиток, прочел пункты обвинения, написанные довольно расплывчатым и непонятным языком.
– Болдуин из Бира, сквайр сэра Гервеза де Бонвилля, имеющего честь проживать в Питер-Тейви, вы обвиняетесь в причастности к смерти Эльфгара из Тотнеса. Вы признаете свою вину?
Болдуин уставился на клерка:
– Конечно же, нет. Я ни в чем не виноват. Более того, я никогда не слышал об этом человеке.
– Какие имеются доказательства? – спросил шериф подчеркнуто скучающим тоном.
Вперед выступил Гвин и, оглашая зал громоподобным голосом, перечислил факты, касающиеся отсутствия кинжала на трупе, ножа, плохо сидящего в ножнах Болдуина, и идентичного разреза от поврежденного лезвия на ножнах.
Со своего места поднялся Гервез и перебил Гвина.
– Что за глупости! – вскричал он дрожащим, но агрессивным голосом. – Кинжал есть у каждого живущего в стране мужчины. Половина из них не подходит к ножнам, у другой половины повреждены лезвия. Обвинять человека на таком основании – это глупость!
Джон вышел к переднему краю платформы:
– Кроме того, Болдуин также сказал, что погибший родом из Тотнеса, – при этом он не мог слышать этого ни от кого из нас. Откуда ему было знать об этом, если ранее он утверждал, что не подозревает даже о самом существовании Эльфгара?
Болдуин поднял голову, посмотрел на хозяина, затем перевел взгляд на епископа и снова вернулся к хозяину.
– Должно быть, кто-то все-таки упомянул, откуда он родом, иначе как бы я еще узнал? Говорю вам, я никогда о нем не слышал. Откуда мне о нем знать? Я живу в Питер-Тейви, выезжаю оттуда редко, разве что когда сопровождаю своего лорда Гервеза. Наверное, где-то это имя прозвучало, вот и все.
Толпа загудела, на все лады обсуждая услышанное, пока сержант шерифа, повинуясь приказу Ральфа Морина, не ударил копьем о помост, призывая всех к порядку.
Гвин, не обращая внимания на возражения Болдуина, закончил свое повествование:
– Когда Болдуину предъявили обвинения, он предпринял попытку к бегству. Он напал на королевского коронера, толкнув его, затем набросился на меня и нанес мне рану кинжалом. – Корнуоллец поднял руку, указывая на толстую повязку, которую специально перемотал утром так, чтобы были видны пятна крови.
– Таковы доказательства по делу, – загремел голос Джона, и в зале снова зажужжали. – Невиновные люди не пытаются бежать и не бросаются с оружием на тех, кто их обвиняет.
Шериф смерил коронера презрительным взглядом:
– Вы хотите вызвать других свидетелей в пользу обвинения?
Джон покачал головой:
– Пока нет – я говорю пока, потому что мы продолжаем расследование и поиск улик.
Ричард де Ревелль поднялся со стула и приблизился к епископу, который на протяжении всего процесса даже не пошевелился. Его аскетически вытянутое строгое лицо не выражало ровным счетом никаких эмоций. Он бесстрастно выслушал шерифа, затем негромко произнес несколько слов.
Шериф кивком подозвал двоих братьев из Питер-Тейви, и вся четверка принялась совещаться; вокруг них вились регент и казначей, стараясь занять место, с которого они могли бы слышать содержание беседы. Через несколько минут все возвратились на свои места, и Ричард де Ревелль, удобно устроившись на своем большом стуле, обратился к суду:
– В нашей тюрьме уже содержится преступник, некто Алан Фитцхай, и испытание судом Божьим дало нам доказательства того, что он виновен в убийстве Хьюберта де Бонвилля. Когда придет время, он будет должным образом осужден и повешен – после того как будут решены некоторые, – он метнул ядовитый взгляд в сторону коронера, – процедурные вопросы. Поскольку, как выяснилось, погибший, о котором шла речь на сегодняшнем суде, являлся сквайром Хьюберта, будет логичным предположить, что вышеупомянутый негодяй повинен и в его смерти. Фитцхай, вероятно, должен быть осужден за двойное убийство; таким образом, в дальнейших поисках виновного нет необходимости.
Он опустил взгляд на Болдуина из Бира.
– И даже если бы у нас не было этого объяснения, доказательства, основанные на царапине на ножнах, и сомнительные утверждения по поводу того, был ли упомянут Тотнес или нет, не могут служить основанием для вынесения обвинительного приговора. Что касается обвинения в нападении, вполне естественно, что человек, которому предъявили фальшивые обвинения, попытался воспользоваться единственной оставшейся для него возможностью, а именно, попытался скрыться. И если при этом он ранил коронерского офицера, кто посмеет обвинить его в том, что он пытался себя защитить?
После столь наглого выворачивания доказательств наизнанку шериф повернулся к своему зятю и с самодовольной усмешкой посмотрел ему прямо в глаза:
– А посему настоящий суд выносит следующий вердикт: подсудимый не совершил никакого преступления, и с него снимаются все обвинения. Кроме того, я хотел бы кое-кому напомнить, что, по устоявшемуся в судебной практике принципу autrefois aquit, впредь оправданного нельзя будет во второй раз обвинить в совершении того же преступления.
Он поднялся, всем своим видом показывая, что процедура завершена, и тут же бросился к епископу, чтобы помочь тому спуститься с помоста. Вскочившие со своих мест Гервез и Мартин, похлопывая сквайра по спине, поздравили его с победой и, не задерживаясь, присоединились к толпе, выбиравшей из зала суда на грязный внутренний двор замка, под проливной дождь.
Когда Джон, Гвин и Томас покидали зал, они увидели всех троих мужчин из Питер-Тейви, направляющихся к главной башне замка. Там де Ревелль собирался угостить их ужином перед тем, как определить на ночлег на постоялый двор, – было уже слишком поздно, чтобы отправляться в долгий обратный путь до поместья.
– Тоже мне, суд! – пробормотал Гвин. – Все зависит от того, кто у вас в друзьях.
Губы Джона были так плотно сжаты, как скобы капкана. Его удивил не столько фарс, свидетелем которого он только что стал, сколько та легкость, с которой были отметены все доказательства, – никто даже не удосужился сделать вид, что всерьез рассматривает возможность виновности Болдуина. Их бесцеремонность оказалась еще более наглой, чем он ожидал. Но он, обладая бульдожьей хваткой, отнюдь не собирался мириться с поражением.
