— Я — Чагин, — машинально встал Иван, глядя на свои пальцы в чернилах. — Направлен к вам работать. А писать заметки не умею. Редактор закрепил меня за Екатериной Дмитриевной…
— Это я. Извините, далеко не вижу. Очки мои опять разбились. Мой мир ограничился, сузился, — Она подошла, протянула энергичную горячую руку. Иван поклонился. Тотчас отпустил детские пальчики с розовыми крохотными ноготками. Несмотря на миниатюрность и угловатость, спрятанную под гимнастёрку, выглядела незнакомка привлекательно и довольно пропорционально. — Пожарская, — проговорила женщина, пытаясь рассмотреть его лицо. Её темно-зеленые глаза щурились, ресницы трепетали, как крылья мотыльков. Она запрокинула очаровательную головку, тонкая худая шея с тремя крохотными родинками ниже правого уха вызвали у Чагина неожиданное чувство нежности. Ему вдруг захотелось погладить по голове этого большого ребёнка, прижать к себе так крепко, чтоб втиснуть в себя беззащитное тельце, чтобы не плавала в неземных глазах густая печаль, а губы раздвинула беспечальная улыбка.
Как в тумане, она видела его тонкие приятные черты лица, пушистые мальчишеские усики. Ей тоже захотелось растопить скопившуюся льдистую горечь в серых глазах. Она помнила, как он убежал на фронт, и горевала, когда родители попали в аварию, а старшая сестра — её подруга Лиза — уехала с мужем во Францию. Красным вихрем разметала его родню, лишь тётя — отцова сестра — встретила племянника. Работала в детском приюте и ходила с начальницей по дворам, выпрашивая капусту и морковь, картофель и пшено, чтобы сварить суп детям. Он не узнавал её. Но постепено привыкал. С приездом Гребнева положение в уезде стало выправляться.
— Что же мы стоим, — встрепенулась женщина. — Сядьте. Это дворянские замашки. Так не принято, — лукаво прищурилась Пожарская.
— Я — переписываю статью…
— Это метода Редкина. Несколько человек пробовали у нас остаться. Уходили. Говорили некоторые, что лучше канавы копать. Я расскажу, как пишется заметка. Долго мы вас ждали…
Иван слушал мягкий голосок, рассматривал тонкие пальцы, и ничего не понимал из сказанного. Она пришла из той жизни, когда в доме подавали на масленицу блины с сёмужьей икрой, когда с сестрой ездили в гимназию в собственной коляске.
В Уральске сказала цыганка, что живёт он вторую жизнь. У него было много рабов и рабынь. Он знатен и силён. В той жизни был египетским фараоном, носил на бороде косичку, а тело его лежит в большой пирамиде вместе с самой любимой женой. Цыганка говорила очень строго и серьёзно; вздыхала, рассказывая о прошлой и будущей жизнях. Он не верил в загробное житьё-бытьё, так как смерть ежеминутно кого-то уносила на своей костлявой спине во время наступлений.
Представлял свой Нил, пики пирамид, девушек-служанок. После разгрома штаба дивизии, отступили под самый Уральск. Моросливый дождь. Величественный сияющий Нил, тростниковые лодки. Жрица с большими ореховыми глазами кормит его, юного фараона жареной рыбой. Вот на кого походит Пожарская. На ту, которая приходила в снах. Может быть, это были не сны. Он возвращался в свою вторую жизнь. И он помнил нестерпимо-сладостные сны. Она бесстыдно обнимала его, целовала нежно и мягко, прижимаясь своим ловким телом. Он не мог противиться этим снам-видениям, не хотел выплывать из них.
Иван готовился поступать в университет. Революция приблизилась к Самаре. Началась война. Понесла его, и сверстников, как щепки несёт полая вода, крутя в водоворотах. Он бы мог оказаться в стане белых и также воевать за правое дело, но пошёл за новым, веря в его силу и справедливость. В Пугачёве формировались краснознаменные полки. Шли полураздетые неграмотные батраки умирать за новый мир, за новое государство. Бесстрашный и рассудительный молдаванин Фрунзе, выступая на митингах, звал защитить молодую республику. Отчаянной храбрости Чапаев, бросивший учёбу в Академии Генерального штаба, приглашал соратников на бой. Слышали со Стёпой короткую речь Чапаева и утвердились в правильности выбора.
А Чапаев говорил нескладно. Постоянно обращался к собравшимся.
— Не все из нас увидят завтра. Но наши дети будут жить лучше, чем мы. Их не станут менять на собак. Так я говорю? Товарищи? — одобрительно гудели стоящие парни и мужики. — Лыко со спин не будут драть господа. Это ничего, что мы с вами читаем по складам. Научимся. У них своя правда, а у нас своя. Вот и посмотрим, чья крепче, чья кровь красней. Не позволим господам пускать на земле свой корень. Дети наши станут докторами. Вот почему я из Академии ушёл. Что там говорили старички, это мы в прошлом году прошли. Разобьём казару, в Сибирь пойдём. Колчака погоним. Тогда и учиться будем. Так я говорю, товарищи?
Собравшись уходить с высокого крыльца, Чапаев надевал папаху. Красноармейцы просили рассказать, какая будет жизнь в будущем. Мужчина терялся, но его просили. Он сдавался.
— Я эту жизнь тоже не видел. Батрачил с топором. В окопах кормил вшей. В новой жизни у ваших детей будет всё, что пожелают, только работай. У буржуя сто коров и двести жеребцов. Так не должно быть. …И земля будет у каждого, по едокам нарезана.
Слушал Иван наивного оратора, видел горящие глаза мужиков и начинал утверждаться в том, что нельзя жить по-старому. Вечером в театре попросили Чапаева бойцы сплясать. Он по-детски смущался, как и тогда, в конце митинга. Но вышел на круг. А плясал здорово. Горячими глазами следили за его ногами и руками бойцы. Влезали на сцену, чтобы показать свои коленца, чтобы их тоже запомнили, чтобы они остались в памяти. Впереди бои, впереди смерть и кровь. Они презирали смерть. Презирали молча. А Иван боялся, что его страх могут увидеть и тогда поймут, что он идёт воевать не за себя, а просто — за то, что так нельзя дальше жить. Чагины не голодали, было что надеть, чем гостей принять. Многие мастеровые жили хорошо в своих домиках, держали хозяйства. Но не у всех были гуси и утки, садики и луковые грядки. Иногда стыдился своего достатка, видя, как одет его друг, что ест его семья по праздникам. Понимал, что глубокая трещина неравенства делит общество на два непримиримых лагеря. Иначе решили жить люди. Начали строить новый мир. В опасности молодая республика, со всех сторон её обложили, вот-вот порвутся фронта. Нельзя стоять в стороне, выжидая, выкраивая, где лучше и слаще. Нужно становиться в строй, нужно учиться метко стрелять, далеко бросать бомбы. Об этом говорил его лучший друг Степан Дудкин, показывая, как обращаться с винтовкой, как устанавливать прицельную рамку.
Екатерина Дмитриевна смотрела на Чагина своими козьими глазами и чувствовала, что нет его рядом, витает он в глубинах своей памяти, ворошит её, словно золу в потухшем костре, который продолжал его греть.
Походит Пожарская на ту, которая приходила в снах. Помнил, как бесстыдно обнимала его. Иван не хотел просыпаться. Не хотел покидать свою египтянку.
Осень кончилась, а зима где-то запозднилась. Это было не бабье лето, но в голубом бездонном выцветшем небе гуляли гусиные клинья, а шёлковые нити паутин по утрам украшали мелкие шарики серебряных бусин. Каждое утро спешит Иван на свою новую работу, как на праздник. Учится ремеслу журналиста, переписывает старые заметки, очерки. И, кажется, что завтра напишет вот так — хлёстко и звонко. Екатерина Дмитриевна будет сражена его умением. Он показывает ей материал, который писал дома под чакание ходиков и мурлыкание котика, забравшегося к нему на колени. «Он лечит тебя, — говорит тётя. — Они очень умные. В Древнем Египте кошек очень почитали, считая за верховное божество…»
— Сухо и протокольно, — мягко проговорила Пожарская, глядя ему в глаза. — Вы пишите о живом человеке. Не говорите, что он красив, а покажите мне его красоту. Покажите его поступки, опишите его дела. Как он говорит. У каждого человека свой словарный запас. По одному слову можно понять, кто перед вами — столяр или плотник, кузнец или секретарь думы. Покажите, как он общается с товарищами, каким становится лицо при виде злостных врагов…
— Я переделаю. — Смущённо говорит Иван, слушая экспрессивные замечание наставницы. Ему стыдно и горько. Ждал, что на этот раз у него всё будет хорошо. Он перечитывает корявые фразы. Они витиеваты, с жеманством.
— Вы наблюдательны. А пишите громоздко, как комоды составляете один на другой… Пишите просто. Сегодня лучше. Пишите без оглядки на меня, на Редкина. Пишите так, как вы бы писали письмо самому лучшему другу. Дарю вам этот старинный карандаш. Мне когда-то давно среди разных милых вещиц подарила одна девица. Вы её должны знать и помнить. Она говорила, что карандаш этот волшебный. Она не обманула меня. Им я написала самые лучшие свои стихотворения. Он терялся, но я находила его. Вам он тоже должен служить верой и правдой. Он не терпит фальши. Он ломается и его жизнь сокращается, если будете часто лгать. Уменьшается и его волшебная сила. Меньше фальши, больше жизни. Тогда его не придётся часто затачивать. — Екатерина Дмитриевна говорила тихо, покачивала головкой, при этом её миндалевидные глаза за стёклами очков излучали ласковое тепло и заботу.
