с него копию, которую и отнес Эбберлайну, а оригинал оставил себе. Никто не заметил подмены.
– Разве это не преступление, братец? – воскликнула Кэтрин.
– Тот клочок бумаги не представлял интереса для полиции. Они полагали, что настоящий Джек написал всего несколько писем. Так, в одном он предупреждал, что убьет сразу двух женщин, что действительно произошло тридцатого сентября. Другое было приложено к посылке, в которой оказалась отрезанная почка. Я же, просмотрев письма, сумел распознать другой повторяющийся почерк. Я убежден, что ряд писем отправил в полицию Потрошитель номер один, и листок, который я храню как талисман, исписан его рукой.
На целую минуту в салоне воцарилась тишина. Потом Кэт спросила почему-то шепотом:
– Ты возишь это письмо с собой?
– Всегда. Я верю, что однажды разгадаю тайну Джека. Это письмо принесет мне удачу.
– Я бы не отказалась на него взглянуть, – произнесла Лючия чуть дрогнувшим голосом.
Найтли достал из кармана фрака сложенный листок пожелтевшей бумаги.
– Прошу.
Забирая письмо, певица коснулась его пальцев и, будто нарочно, на мгновение удержала в своих. Калверт отдернул руку, точно ее ошпарили кипятком. Лючия развернула листок, но ее глаза, внезапно потемневшие, казалось, смотрели куда-то сквозь строчки. Она отложила письмо. У Мити невольно закралось подозрение, что ее интересовал не столько «талисман», сколько сам Найтли.
– Вы позволите? – спросил Холлуорд, протягивая руку. В отличие от Лючии, в его глазах искрилось неподдельное любопытство.
– Почему ты никогда не рассказывал мне об этом? – Кэтрин, прищурившись, взглянула на Калверта, пока Дюпон подавал десерт – пасту из засахаренных каштанов со взбитыми сливками.
– Разве тебя когда-либо волновало что-то кроме собственных прихотей? А меж тем ты могла бы гордиться братом: в своих расследованиях я всегда на шаг впереди полиции.
– А вот и нет, – мстительно возразила девушка. – Или ты уже забыл про того француза, что прошлой весной открыл отель в центре Лондона? Как же его звали? Отар? Таро? Не важно, – тут же отмахнулась она. – В его отеле ограбили баронессу Эддерли, и ты написал статью, в которой обвинил в краже хозяина-француза. Разве это не тот случай, когда твое хваленое чутье тебя подвело?
Митя густо покраснел, чувствуя, что поведение Кэтрин вышло за рамки приличий. На лице Шабо читалось явное волнение. Лакей и портье обменялись многозначительными взглядами, словно говоря: когда светские манеры забыты, господа ничем не отличаются от нас, простых смертных. А Кэт всё не унималась:
– После твоей статьи кто-то поджег отель. Мистер Таро задохнулся в дыму, спасая своих постояльцев. А на следующий день полиция арестовала горничную, сбежавшую с драгоценностями баронессы.
Найтли словно окаменел. Понять, что он чувствует, было невозможно.
– Калверт не мог знать, что всё так обернется, – пробормотал Митя.
– Действительно, – согласился Холлуорд, возвращая журналисту письмо Джека Потрошителя. – К тому же быть всегда правым – скучно и неоригинально.
– Благодарю, Холлуорд.
Митя почувствовал в голосе Найтли холодную учтивость человека, утратившего всякий интерес к беседе.
Два летних месяца в Италии стали самыми счастливыми в жизни Мити и совершенно исцелили от сновидений, в которых он тщетно разыскивал Калверта. Они жили на вилле, принадлежавшей одному из знакомых Найтли, известному миланскому аристократу. Здесь собирались художники и поэты, а звуки скрипки и виолончели уносились в чудесный сад, где растворялись в журчании каскадного фонтана. Сад был разбит в английском парковом стиле. В тени деревьев прятались статуи и беседки, а порой и Митя, которому всё труднее становилось делить Калверта с его итальянскими друзьями. Мите больше нравилось, когда они оставались вдвоем, гуляли по старым улочкам, заходили в галереи, вели бесконечные беседы о живописи. Он мог бы и вовсе обойтись без шумных вечеринок на вилле, но понимал, что они необходимы его другу. Журналист жаждал быть в центре внимания. А Дмитрий Гончаров уходил с этюдником на пленэр и воплощал в жизнь предсказание Найтли – превращался из школяра в настоящего художника-импрессиониста.
Собираясь в Гранд-Опера, он невольно вспомнил, как готовился впервые отправиться в оперу в Милане. Предвкушая приятный вечер в обществе Калверта под звуки очередного шедевра Верди, Митя стоял перед зеркалом и завязывал галстук. Алый шелковый аскот 3, купленный в Лондоне для особых случаев, долго бесцельно хранился в коробке и вот наконец дождался своего часа. Митины пальцы справлялись с узлом не слишком умело. В какой-то момент, подняв глаза, он увидел в зеркале за своим плечом отражение Найтли.
– Повернитесь, Дмитрий, – властно сказал журналист, и молодой человек повиновался.
Казалось, целую вечность Калверт заворачивал и расправлял шелковую ткань, стоя так близко, что Митя не знал, куда смотреть и что делать с собственными руками. Кожа Найтли пахла бергамотом и лавандой, ненавязчиво, как пахнет только дорогой парфюм британской марки «Флорис». Митя совсем потерялся.
– Я согласен с Бальзаком: галстук играет такую же роль для костюма, как трюфели для обеда, – между тем невозмутимо говорил Найтли. Он зафиксировал узел булавкой и слегка прищурился. – Вот, другое дело. Надевайте фрак!
«Шикарный галстук и фрак ничего не изменят», – подумал Митя. В его лице не было ни одной аристократической черты, а тонкие волосы в последнее время стали слишком быстро редеть.
– Скажите, Калверт, как вы меня узнали? Мы ведь не виделись больше трех лет.
– Узнать вас было нетрудно. У вас очень запоминающаяся внешность, Дмитрий. Вы похожи на Гиацинта.
Скулы Мити порозовели. Он, разумеется, знал миф о прекрасном спартанском царевиче, в которого был влюблен сам Аполлон, бог света и покровитель искусств. Как-то раз, когда они состязались в метании диска, Аполлон случайно попал в Гиацинта (возможно тут не обошлось без происков ревнивого бога ветра Зефира), и юноша умер у него на руках.
– Напомните, чтобы я никогда не соревновался с вами в метании диска, – только и смог вымолвить Митя.
Лючия Морелли исполняла партию герцогини Леоноры в опере Верди «Трубадур», премьера которой недавно состоялась в Гранд-Опера. Найтли, поглощенный идеей новой статьи, отказался тратить вечер на выход в театр, и Митя поехал в Парижскую оперу в компании Бэзила Холлуорда.
Здание Гранд-Опера, построенное на целое столетие позже оперного театра в Милане, сразу поразило его воображение. Это был настоящий дворец: эклектичный южный фасад с изящной колоннадой и позолоченными статуями, великолепный вестибюль с парадной лестницей, разноцветный мрамор, роскошные люстры, мозаика на сводах. Большое фойе представляло собой галерею, визуально увеличенную в размерах за счет зеркал и огромных окон, из которых открывался вид на проспект, ведущий к Лувру. Зрительный зал показался Мите не менее впечатляющим, особенно с высоты четвертого яруса. Перед началом спектакля воздух, точно наэлектризованный, дрожал от
