— Затем, что то, как были наложены бинты, не повторяло в точности аккуратную работу сестры Анны. По тому, как была заново перебинтована рана, Анна догадалась, что он сам не мог бы этого сделать, владея лишь одной рукой, а она уж точно этого не делала. Вы были последним, кто видел сэра Джеффри живым, вы же запретили кому бы то ни было заходить к нему, пока он не умер. — Она задержала взгляд на лице отца. — Отец, вспомните, я — ее настоятельница, и она обязана хранить мне верность. Кроме того, она еще и преданный друг. Анна говорила об этом только со мной, а я, как вы должны знать, никогда не предам вас.
Адам отвернулся и ничего не сказал.
— Сэр Джеффри не был дурным человеком, — спокойно проговорила Элинор, — В своей охоте за душами сатана застлал глаза вашему дорогому другу пеленой. Все, что он только мог видеть, было окрашено ревностью, но, даже ослепленный ею, он старался поступать правильно. Он пытался спасти жизнь Роберта ценой не только своей собственной жизни, но и своей души. Быть может, даже нанося смертельный удар своему сыну, он поступил так не столько из ревности, сколько из любви к своей жене. Возможно, он и заслужил наказание за убийство сына, но то, как вы отправили его на Божий суд, должно быть, более человечный поступок, чем повешение и унижение, которому его бы, несомненно, подвергли. Кто вправе говорить, что способ, избранный вами, менее справедлив? Людей, обвиненных в преступлениях, выпроваживают из этого мира на свидание с Богом такие же смертные и несовершенные люди, которые тоже могут ошибаться, как в своем суждении, так и в наказании. Единственно справедливый суд — суд Божий, и сейчас, когда мы тут говорим, сэр Джеффри предстоит одновременно пред этим судом и пред Его милосердием.
Адам посмотрел на свою дочь.
— Я при дворе слышал рассказы о твоих талантах, как умело ты управляешь Тиндалом, дочь. Но, признаюсь, я не придавал разговорам должного значения, полагая, что во все эти преувеличения люди пускаются ради лести. Сейчас же я должен сказать, что если бы ты родилась мальчиком, твой ум мог быть встречен благосклонно и при дворах королей. Для женщины ты судишь о справедливости на удивление практично, хотя, — ласково прибавил он, — твое суждение и несет печать чисто женской доброты.
— В Эймсбери меня научили, что Божья справедливость и человеческая не всегда одно и то же. Я не полагаюсь на мудрость других людей.
— Если я и в самом деле совершил то, о чем ты говоришь, — что, как ты думаешь, грозит мне за мое преступление?
— Это вам предстоит решить с вашим духовником.
— Раз уж ты упомянула о духовниках, я должен признаться тебе, что, поскольку отец Ансельм был так тяжело болен и вряд ли скоро поправится…
— …то вы нашли другого духовника, когда почувствовали потребность очистить душу от грехов, которые угнетали вас. Воистину, брат Томас — это хороший выбор: как и любой из нас, кто вас любит, он увезет любые тайны подальше от Вайнторп-Касла и похоронит их у алтаря в Тиндальском монастыре.
— Я ценю твою доброту, что ты разрешила мне пойти к нему на исповедь, пока он был здесь. Честное слово, понимание, которое я нашел у твоего пригожего брата Томаса, скроено по той же мерке, что и сочувствие его настоятельницы.
Элинор почувствовала, что краснеет.
— Он доказал в Тиндале свою незаменимость. Не знаю, как бы я обходилась без него.
— Я так и понял, дитя мое. — Ее отец поднял бровь.
— Отец!
— Я и помыслить не могу, дочь моя, чтобы бросить в тебя камень. Что бы я ни думал, останется надежно спрятанным в моем сердце, погребенное глубоко под искренней любовью и уважением, которые я испытываю к тебе, — ответил барон Адам, после чего он наклонился, сжал ладонь дочери в своих и поцеловал.
Прошло время, и отец Ансельм поправился, окрепнув настолько, что смог вернуться к своим обязанностям священника для солдат и обитателей Вайнторп-Касла, где, говорят, он и дальше проповедовал, предостерегая всех подряд против мясоедения и греха излишнего мытья. Никогда больше он не охотился в темных коридорах на маленьких мальчиков верхом на игрушечных лошадках, хотя время от времени упоминал, что вложил-таки свою, пусть малую лепту в раскрытие таинственного убийства лорда Генри.
Юлиана и Исабель гостили у барона Адама до тех пор, пока дорога в поместья Лейвенхэмов вновь не стала проезжей. Когда женщины вернулись, наконец, к себе домой, Юлиана сразу же обратилась к епископу с прошением разрешить ей поселиться отшельницей в Тиндале. Тогда же она пала к ногам своего брата, ныне сэра Джорджа Лейвенхэма, моля дать ей благословение и необходимые средства, чтобы она могла вступить в Тиндал достойно.
Несмотря на то, что сэру Джорджу не хотелось отпускать горячо любимую сестру, пожелавшую для себя столь суровой жизни, он удовлетворил обе ее просьбы и, когда Юлиана получила от Элинор и епископа разрешение ехать, со слезами отпустил ее, снабдив щедрым приданым. К его дарам прилагалось письмо, в коем он весьма учтиво заверял будущую настоятельницу в своей истинно братской любви, хотя Элинор и угадала в его словах легкую тень грусти.
О леди Исабель известно немного, хотя в записях канцелярии епископа значится, что вскоре после того, как Юлиана отбыла в Тиндал, вдова сэра Джеффри официально приняла покров и кольцо, приняв обет никогда больше не выходить замуж.
Среди разнообразных бумаг в Тиндале хранилось письмо от сэра Джорджа Лейвенхэма к настоятельнице Элинор, написанное много лет спустя после того, как Исабель приняла обет. В нем он ставил настоятельницу в известность, что Исабель все еще жива. После того как молодая вдова приняла обет безбрачия, она избрала для себя добровольное заточение в одной из башен замка сэра Джорджа. С тех пор она сильно постарела, писал он с очевидной печалью, и ее редко кто видит, если не считать женщины, которая ей прислуживает. В те несколько раз, когда она позволяла ему навестить себя, он заметил, как сгорбилась ее спина и как выцвели глаза, ставшие молочно-голубоватыми. Когда он приходил, она говорила мало, не садясь сама и не предлагая садиться ему, — лишь молча глядела в единственное окно своей комнаты, обращенное в сторону Тиндальского монастыря.
Сейчас, по прошествии более чем семисот лет, мы знаем, что 1271 год был в Англии относительно спокойным, однако тем, кто тогда жил, мир этот не казался прочным. С валлийцами было заключено ненадежное перемирие, но с приближением лета, благоприятного для войны, многие на границах высказывали сомнение, что его удастся продлить. Шотландцы лишь на время успокоились, а мятеж, некогда возглавленный теперь уже давно покойным Симоном де Монфором, был жив в умах всех сословий, начиная от крестьян и заканчивая правящими классами. Маленькие очаги, как внутри страны, так и за пределами Англии, непрерывно угрожали перерасти в большой пожар.
Король Генрих III к 1271 году, по всей видимости, сильно одряхлел, а в конце следующего года умер. Его наследник находился в Акре, в крестовом походе, который чуть не стоил принцу жизни. Ему, однако, было суждено остаться в живых после покушения и, в конце концов, вернуться в Англию королем Эдуардом I.
Эдуард в то время во многом был темной лошадкой. В вопросе о реформах, за которые сражался де Монфор, он с удивительной легкостью переметнулся с одной стороны на другую. Никто не был до конца уверен в его уме, а его поведение порой бывало безответственным. Многие задавались вопросом, получится ли из него достойный король. Но в любом случае, каждый понимал, что его приемы и пристрастия не останутся теми же самыми, что у долго царствовавшего Генриха.
В переходный период влиятельные и амбициозные люди прочно стоят одной ногой на прежнем пути, держа другую наготове, пока не станет ясно, в каком направлении двинется новая власть. Внешне такие времена могут производить впечатление спокойствия, но это затишье часто бывает преддверием хаоса. Знать, лояльная старому королю в эти последние годы его правления, поддерживала хрупкий мир, одновременно умоляя Эдуарда вернуться домой, чтобы защитить границы от вторжений и предотвратить возможные войны за престолонаследие, а заодно не дать возобновиться и жестоким гражданским войнам.
Хотя замок, описанный в этой книге, вымышлен, по замыслу автора Вайнторп должен был воплотить основные черты тех аванпостов второстепенного значения, которые англичане использовали при своих не очень-то успешных попытках полностью подчинить Уэльс после норманнского завоевания. За некоторыми значительными исключениями, форты того времени не были величественными сооружениями, не выдерживающими сравнения с Каэрнарфоном или Харлехом, построенными по велению Эдуарда I блестящим зодчим, мастером Джеймсом из Сент-Джорджа.
