Эти более ранние замки начинались с простого вала и стены, земли и бревен. В какой-то момент их деревянные стены заменялись на каменные, вместе с другими усовершенствованиями, проводимыми на протяжении двухсот лет до времени, когда происходит действие этой книги. Кроме того, некоторые укрепления, особенно в Северном Уэльсе, с известной периодичностью переходили из рук в руки, принадлежа то англичанам, то валлийцам, и новые хозяева нередко меняли стены и прочие конструкции, приспосабливая их под свои нужды и вкусы. В результате архитектура некоторых фортов эпохи до короля Эдуарда представляла собой мешанину начатых, потом измененных на середине или вовсе неосуществленных проектов.
Любой замок, конечно, выполнял роль военного укрепления, но это необязательно была главная его функция. Поддержание армии в боевой готовности, как и сейчас, требовало больших затрат, поэтому число солдат, постоянно живущих в замке, могло быть совсем невелико. Замки так же были и административными центрами, где велась торговля, вершился суд, куда обращались с различными просьбами и где решались вопросы управления прилежащими землями. Кроме того, это были родовые гнезда.
Сегодня эти жилища могут показаться мрачными и зловещими, но те, кто вырос в их стенах, часто вспоминали о своих замках с большой любовью. Джеральд Уэльсский, живший в двенадцатом веке, в своих описаниях садов и виноградников замка Манорбье в Пемброкешире, где он провел юность, доходит почти до поэтических высот. Если бы речь шла о более поздних и благоустроенных замках, мы, возможно, могли бы его понять. Эти более поздние сооружения дошли до нас в хорошем состоянии, со следами вполне современных удобств — таких, например, как раздельные латрины и уриналы. Однако многие замки меньшего размера не только сильно пострадали от времени, но и нередко были разобраны на строительный материал, после того, как утратили стратегическое значение, а те, что осталось, часто выглядят уныло и непритязательно.
Трудность, с которой мы сталкиваемся, пытаясь представить себе, как протекала жизнь за их мощными стенами, отчасти связана с недостатком материальных свидетельств, по которым можно было бы судить о внутреннем устройстве. Постройки внутри этих относительно маленьких замков, такие, как кухни, конюшни или жилье для солдат и знатной семьи, часто делались из дерева, и впоследствии были разрушены или сгорели. От них остались лишь незначительные следы. Тем не менее, можно сказать, что делались попытки создать некоторые удобства — по крайней мере, для тех, кто жил там постоянно.
Хотя в Вайнторпе вымышленный барон Адам, судя по всему, не вставлял стеклянных окон, во времена Генриха III они не были редкостью и стоили довольно дешево (очевидно, стекла имели зеленоватый оттенок). Стены замка не были все сплошь голыми и каменными. Их белили и иногда раскрашивали в разные цвета, как изнутри, так и снаружи. Генрих III питал слабость к зеленой краске и узорам из звезд, его жена предпочитала розовый. Покрытые росписями настенные драпировки служили для того, чтобы смягчить суровость жилых помещений и предотвратить сквозняки. Камыш, который разбрасывали вперемешку с душистыми травами и цветами, а потом в положенный срок меняли, покрывал полы в обеденном зале.
Поскольку богатые люди часто переезжали с места на место — это, в частности, позволяло провести в замке генеральную уборку, — мебели было немного, и она была рассчитана на удобную транспортировку. Хотя внешне мебель была совсем простая, некоторые детали, такие, как запоры на сундуках, часто изготовлялись затейливо и с потрясающим мастерством. Мы ведь любим оживить свой интерьер каким-нибудь ярким пятном или красивой вещицей. Люди в средние века в этом смысле мало от нас отличались.
Да и вообще, наши предки во многом вели себя так же, как и мы. Люди всех классов и состояний всегда спорили со своими родителями, горевали о смерти любимых, расторгали помолвки, сплетничали, рассказывали друзьям забавные истории, пели под настроение — или просто смотрели из окна в погожий день и вздыхали от избытка чувств. Письменные свидетельства таких вот чисто человеческих проявлений сохранились, но их редко изучают с тем же прилежанием, что записи о битвах, крупных сражениях и важные государственные документы. Наверное, поэтому мы забываем, что наши предки имели детей, работали с утра до ночи, сводя концы с концами, болели и влюблялись, в то же время пытаясь приноровиться к обстоятельствам, порожденным решениями власть имущих — совсем как сегодня мы. Потеря этого чувства общности может быть одной из причин, по которой у нас порой складываются ложные представления о том, как наши далекие предшественники думали или вели себя.
Одно из таких представлений — что с детьми в те времена плохо обращались, обходили их вниманием или, в лучшем случае, видели в них всего лишь маленьких взрослых. На самом деле средневековое законодательство очень волновал вопрос защиты детей, особенно сирот. Детьми считались те, кому не было пятнадцати. Конечно, жестокое обращение иногда имело место, и защита со стороны закона нередко оказывалась неэффективной, особенно для бедняков, которые всегда, при всех законодательных системах, первыми страдали от неравенства.
Верно то, что человека считали способным на вещи, которые мы бы назвали взрослыми (жениться, начинать свое дело или, напротив, быть казненным за преступление) в возрасте, который нам бы мог показаться достаточно юным. Интересно, но многие подростки вполне справлялись. Что же касается тех, кто нарушал закон, то споры о том, как наказывать малолетних преступников, были такими же жаркими, как и сейчас. Хотя закон позволял вздергивать на виселицу и сжигать на костре, начиная с пятнадцати лет, засвидетельствованные примеры подобного встречаются крайне редко, несмотря на то, что средневековые нравы считаются жестокими.
Хотя за последнюю пару десятилетий мы существенно продвинулись по пути более цивилизованного отношения к детям, произведенным на свет родителями, не состоявшими в официальном браке, отношение к ним в эпоху Средневековья тоже было достаточно гуманным по сравнению, скажем, с эпохой королевы Виктории. Незаконнорожденность служила препятствием к наследованию, но не всегда, и она не была позорным клеймом и не означала всех тех ограничений, которые общество порой по разным причинам накладывает на таких детей. К примеру, Вильгельма Завоевателя в его время обычно называли Вильгельмом Ублюдком (Бастардом), причем это прозвище не заключало в себе ничего обидного, и никак не было связано с мнением людей о его личности.
Семьи в тринадцатом веке зачастую весьма охотно принимали в свой дом незаконнорожденного ребенка сына. Более того, мужчины могли приносить в дом детей от своих внебрачных связей и отдавать их женам на воспитание (притом, что жены и дочери в аналогичном случае не имели подобных прав и не могли рассчитывать на такой же прием их ребенка). Будучи приняты в семью, незаконные дети получали уважение и уход наравне с законными. Хотя мы с полным основанием могли бы возразить, что это было несправедливо как по отношению к ни в чем не повинной супруге, так и к настоящей матери, такой обычай был попыткой поощрить в отцах чувство ответственности.
Из источников, по которым мы судим о жизни самой верхушки тогдашнего общества, известно, что таких отпрысков не только любили, но удостаивали почетных титулов и званий, эти люди пользовались всеобщим уважением. Один из примеров — король Иоанн, который не только был одним из лучших правителей и мужей, но, по-видимому, являлся также образцовым отцом. Когда он выдал свою внебрачную дочь, Джоан, за принца Ливелина Уэльсского, правитель валлийцев не только принял ее с любовью, но счел такой брак честью для себя. Некоторые незаконнорожденные сыновья королей становились епископами, как, например, Джеффри Плантагенет, архиепископ Йоркский и сын Генриха II, или получали земли и титулы, как Роберт, сын Генриха I, граф Глостерский.
Конечно, были родители, избивавшие и мучившие своих детей, но точно так же были и многие, которые делали для своих наследников все, независимо от их пола и физического здоровья. Генрих III и его жена, Элеонора Прованская обожали свою немую трехлетнюю дочь. Когда малышка умерла, они оба серьезно заболели, так глубока была их скорбь. Серьезная болезнь, смерть ребенка или выкидыш всегда переживались тяжело. Как бы люди ни привыкали к смерти или угрозе смерти — все равно не было ничего страшнее, чем гибель собственного ребенка.
Не меньшим горем было для ребенка, когда умирали мать или отец. В силу высокой смертности женщин в родах, мужчин — на войне, и тех и других — от различных болезней вырасти при живых родителях считалось редкостным счастьем вплоть до конца двадцатого века, когда медицина достигла существенных успехов и прекратились бесконечные войны (по крайней мере, в странах Запада). Веками дети росли с мачехой и отчимом, причем нередко сменялись оба. Поэтому наше представление, что детям лучше жилось в старые добрые времена, когда развод был долгим и трудным делом, не соответствует действительности. Эти благословенные времена во многом — красивая сказка. Если оба взрослых ведут себя ответственно, современный развод на самом деле куда добрее. По крайней мере, оба родителя живы и часто доступны для ребенка. Смерть не бывает такой деликатной.
