— И что-с, вы плавали на таком аппаратусе? — спросил Артемий Иванович, дожевывая последний кусок утки.
— Еще как! Пять месяцев я испытывал ее на одесском рейде. Однажды я решил пронырнуть под паровой яхтой самого командующего черноморским флотом «Эриклик», которая в то время стояла в Практической гавани. Это был красивый белый корабль с двумя гребными колесами. Пристаю я к трапу, выхожу на палубу и спрашиваю у вахтенного начальника: «Сколько воды под килем?» «Больше десяти футов», — отвечает тот. Прикинул я, что высоты в моей лодке всего шесть футов, и решил, что в аккурат под килем яхты пройду. Отошел я на лодке от борта, занял место на траверзе яхты, опустил свой перископик — совсем-совсем примитивный, я его из разбитого родительского зеркала и газовой трубы сделал — и пошел к яхте, работая ногами. А голова у меня торчала наверху в стеклянном колпаке, укрепленном крестом из шестимиллиметровой железной проволоки. Что у меня внизу, я не вижу, и ориентируюсь только по обросшему водорослями днищу «Эриклика». Прямо перед глазами в расстоянии уже меньше двух футов вижу фальшкиль «Эриклика». Еще немного — и пройду. И вдруг снизу скрежет, колпаком о днище — в общем, попал я, как черт в рукомойник. Сообщил я своей лодке наибольший возможный дифферент на нос, дал задний ход, продвинулся фута на два и опять застрял. Оказалось, зацепился рымами [12] за киль.
— Я, когда на сортире плыл, тоже за корягу зацепился, — сказал Артемий Иванович, разделавшись с уткой.
— Гарсон, — щелкнул пальцами Фаберовский. — Повторите этому мсье. Только побыстрее. А как долго вы могли сидеть в своей лодке без воздуха, Степан Карлович?
— Минут двадцать, не больше. Я, господа, бился с турками на «Весте» и даже получил за это орден, но тут я даже струхнул. Понимаете, я не мог из нее вылезти, ведь колпак-то мне не открыть, он к днищу «Эриклика» прижат! В животе плохо, в голове пусто. Налег я с перепугу на педали, верчу их, ничего не соображая, словно белка в колесе. Вдруг меня колпаком о днище «шмяк», потом «бац», проволока погнулась, ну, думаю, все, доплавался! А моя лодка вдруг ни с того не сего задом наверх пошла. И вот я уже качаюсь на волне у самого колеса «Эриклика». Солнышко светит снаружи, чайка мне на колпак села. Я колпак открыл, ее согнал и вылез наружу. И сейчас на трапу наверх — вахтенному рожу чистить. Вылез на палубу, вижу — мимо буксирный пароход пыхтит. Он волну развел, «Эриклик» качнуло, только благодаря этому я и выплыл. Я к командиру, он лот приказывает кинуть. Выясняется, что не десять футов под килем, а и пяти нет! Командир передо мной извинился, а затем как заорет на вахтенного: «Он, видите ли думал, что у него десять футов под килем! В жопе у него десять футов, запор китовый!» Простите, господа, я увлекся.
Джевецкий взглянул на Артемия Ивановича, который с раскрытым ртом, зажав в кулаке пустую вилку, раскачивался на стуле, потрясенный услышанным рассказом. До сих пор он не задумывался о том, что ему предстоит, а сейчас видения одно страшнее другого проходили перед его глазами. «Эриклик» в его воображении заменился на «Память Азова», тем более что по днищу в видениях Владимирова все равно было их не различить, он задыхался без воздуха в стальной утробе лодки, а акулы смеялись над ним и пачкали разными непристойностями прозрачный стеклянный колпак.
— А акулы в Египте есть? — спросил Артемий Иванович у Джевецкого.
— Акул нет, но, говорят, есть крокодилы.
— А что будет, если мы на вашей лодке на этого крокодила наедем?
— Господин Гурин, видимо, ваш русский начальник, не так ли, пан Фаберовский? — Джевецкий заговорщицки подмигнул своему соплеменнику.
— Да, я начальник, — самодовольно подтвердил Артемий Иванович, стараясь не глядеть в сторону поляка. А взглянуть ему очень хотелось, поэтому, чтобы не поддаться искушению, Владимиров принялся со скучающим видом рассматривать испещренные карандашными надписями белые стены ресторана. Большей частью это были просто имена и фамилии, такие же имена были выцарапаны на стеклах бриллиантовыми кольцами разных французских и английских «саврасовых».
— Как я вас понимаю, пан Фаберовский! — усмехнулся Джевецкий. — У меня тоже было всегда много разных русских начальников вроде господина Гурина.
— Нет, а правда, Степан Карлович, — сказал Владимиров, отвлекаясь от надписей, — как с крокодилом-то быть?
— Крокодилов я возьму на себя, пан Артемий, — успокоил Владимирова Фаберовский. — Но мы со своими крокодилами перебили вас, Степан Карлович.
— Мой аппарат не только с крокодилами, он даже с чиновниками из Инженерного ведомства справлялся. А там крокодилы так крокодилы, даром что ли в зеленых мундирах. Как сейчас помню: было это в конце октября семьдесят восьмого — числа двадцать четвертого. Я на глазах у крокодилов из назначенной комиссии прикрепил под водою мину к плашкоуту, стоящему на якоре, и взорвал его. Мой аппарат был одобрен, мне повелели только несколько переделать его. Скорость хода у него показалась маленькой, да время пребывания под водою, а еще слишком трудно оказалось ее удерживать на нужном направлении. На следующий год я заказал новый вариант лодки на Невском заводе в Санкт-Петербурге. У него было четыре человека экипажа, два поворачивающихся винта системы Губэ, один в корме, а другой в носу, и ряд иных усовершенствований. Но тут убили императора Александра Николаевича, и я думал, что на аппарате поставят крест. Однако совсем неожиданно мой бывший командир, который командовал пароходом «Веста» во время боя с турецким броненосцем «Фетхи-Буленд», — Джевецкий дотронулся до солдатского Георгиевского креста у него на груди, — г-н Баранов по протекции обер-прокурора Победоносцева был назначен петербургским градоначальником и оказал мне протекцию. Он был настоящим русским начальником и в то время был одержим идеей о вездесущности террористов, которых везде видел и чьи происки везде находил, истинные и мнимые. Поэтому он представил императору о моем проекте как о средстве береговой обороны и для подводного осмотра прудов и озер в императорских парках на предмет наличия взрывных устройств. Государь заинтересовался и повелел привезти аппарат в Гатчино для показа ему.
— Он действительно был хорош? — спросил Фаберовский.
— Скажу вам честно — аппарат мой был порядочной дрянью. Но мне нужны были деньги для его совершенствования. Поэтому его недостатки пришлось компенсировать дипломатией. Я разузнал, что любимыми цветами императрицы были орхидеи, и заказал в цветочном магазине на Невском великолепный букет. Для всех эволюций под водою мне было выдано три матроса из придворных гребцов, с которыми я несколько дней плавал по Белому озеру перед дворцом и учился приставать к пристани под террасой. Но вот настал Судный день. Мы вчетвером с матросами влезли в аппарат, они должны были вертеть педалями, а я сидел, прижав к себе букет, и молился, чтобы он дожил до момента, когда мы вернемся к пристани.
— Скажите, а если бегемот, или, хуже того, гиппопотам взлезет на лодку? — встрял Артемий Иванович, до этого молча размышлявший о крокодилах и своей несчастной жизни. — Ее раздавит?
— Пан Артемий слышал хотя бы, о ком только шла речь? — одернул его поляк.
— О бегемотах? Нет? Тогда о гиппопотамах. Неужели о крокодилах?
— Пан Джевецкий рассказывает о государе и высочайшей семье, а пан Артемий лезет со своими бегемотами! На кого это вы намекаете?
Артемий Иванович, чья верноподданническая душа ушла в пятки при одной мысли, что о нем могли подумать, будто он посмел сравнить обожаемого монарха с бегемотом, вскочил и со словами: «О бегемотах ни слова!» выбежал в уборную.
— Так вот, государь с императрицей сели в шлюпку и вышли на середину озера, — продолжил Джевецкий, — а мы взялись маневрировать вокруг да около и пару раз даже прошли под шлюпкой, рискуя задеть рубкой за дно. Скажу вам по секрету, как поляк поляку, пан Фаберовский, русские государи не могут долгое время сосредотачивать свое внимание на одном предмете. Спустя скорое время император, наскучившись лицезрением наших маневров, пожелал выйти на пристань. Один из гребцов постучал на в рубку веслом и они пошли к пристани. А мне же пришлось еще некоторое время провести под водою, придумывая, как бы поэффектней преподнести орхидеи государыне, чтобы у этой истории не случился скучный конец. Наконец мы всплыли и ловко пристали рядом с императорской шлюпкой. Держа в одной руке чертовы цветы, другой я отвинтил люк и вышел на пристань. Если бы вы видели тогда мой букет, пан Фаберовский, за который я заплатил пятьдесят рублей! Он увял и весь был унизан капельками ржавой воды! Но делать было нечего, я преклонил перед государыней колено и подал, наконец, ей свой многострадальный букет. Это было все равно как на первом свидании с женщиной, в голову лезли всякие пошлости. «C’est le tribut de Neptune a Votre Majeste!» [13] — говорю я Ее Величеству, а Его Величество мне: «Ты, каналья, по-русски сказать, что ли, не можешь? Не под французами, а под русским царем, чай, плавал!»
