— Говорят, император Александр очень грозен.
— Ничуть. Пока императрица рассыпалась в комплиментах, мы с государем выпили за русский флот, его здоровье и плававший в воде аппарат, в котором громко кряхтели трое матросов, не смея выйти наружу пред царские очи. Государь остался доволен, поблагодарил меня за доставленное ему и императрице развлечение, после чего велел дежурному генерал-адъютанту передать военному министру озаботится постройкой пяти десятков таких лодок, а мой экземпляр оставить в Гатчино, чтобы он мог под водой от жены скрываться да с начальником своей охраны в тишине коньяк пить. А мне за это сто тысяч отвалили.
Их разговор внезапно был прерван вспыхнувшим у дверей ресторана скандалом. Сидевшие за столиками французы вскочили и громко и возмущенно кричали что-то, но всех их перекрывал голос Артемия Ивановича:
— Сам ты козел! Колбасник! Пивное брюхо! Да я тебя сейчас с башни сброшу!
Фаберовский бросил на стол салфетку и вскочил.
— Что там происходит? — спросил Джевецкий недоуменно.
— Сейчас, одну секундочку. Мне, кажется, надо вмешаться.
И Фаберовский, расталкивая возмущенных французов, протиснулся к месту событий.
Он увидел толстого немца, стоявшего на коленях на полу, и Артемия Ивановича, который держал его за шиворот и то и дело тыкал лицом в стену, приговаривая:
— Лижи, сволочь! Если языком не слижешь, слетишь с башни!
Причина такого странного отношения Владимирова к этому на вид достаточно добропорядочному немцу Фаберовскому пока была не понятна, но он сразу почувствовал, что Артемий Иванович пользуется горячей поддержкой со стороны окружавших его французов.
— Ты только посмотри, Степан, что этот гад на стене написал! — сказал ему в пол-оборота Владимиров и опять ткнул немца в загривок.
Поляк увидел на стене в том месте, куда с такой настойчивостью тыкал немца носом Артемий Иванович, немецкую надпись:
…
Die Franzosen und Russisch — Die schdndlichen Bocke
— Ну, как тебе? Французы и русские — вонючие козлы! Мы тут решили, что он должен слизать этот позор языком.
Французы одобрительно загалдели.
— У вас решительный начальник, — сказал поляку подошедший Джевецкий. — В некоторых случая это вызывает уважение.
Свекольно-красный немец высунул свой широкий и натруженный язык и с видом покорной коровы приложил его к грязной стене.
— Давай, давай, шевели, старайся, — пнул немца в толстый зад Артемий Иванович, и несколько молодых мосье последовали его примеру.
— Зачем вы издеваетесь над этим господином? — вмешался пожилой, лет шестидесяти француз с аккуратной темной бородкой, и сказал, обращаясь к Джевецкому:
— Этьен, почему ты не вызываешь полицию?
— Друг Густав, я не могу, да и тебе не советую, мешать господам выражать свои патриотические чувства. Эта ливерная колбаса написала свинцовым карандашом на стене твоей башни ругательства в адрес наших с тобой народов. Мой новый знакомый, мсье Гурин, бдительно заметил это и потребовал удовлетворения за свои оскорбленные чувства.
— Вы тоже считаете, что им незачем мешать, мсье? — спросил француз у Фаберовского.
— Конечно.
— Густав Эйфель, — представил незнакомца Джевецкий. — Мой товарищ по Центральной школе искусств и ремесел. Он построил эту башню. А это еще один мой новый знакомый, мсье Фаберовский.
— Ну что ж, Этьен, — сказал Эйфель, — возможно, ты и прав. Однако не мог бы ты попросить своего знакомого все-таки оставить немца в покое? Вместо этого я мог бы пригласить вас всех к себе на чашечку кофе.
Артемий Иванович не заставил себя упрашивать. Немец был оставлен на растерзание французам, которые, похоже, вознамерились принудить его облизать всю башню или хотя бы ресторан второго этажа. Вслед за Эйфелем они сели в отделанную красным деревом кабинку подъемной машины, которая повезла их наверх. Где-то на середине пути она остановились у железного мостика и кондуктор предложил всем выйти и пройти в точно такую же кабинку на противоположном его краю. От высоты у Артемия Ивановича перехватило дух, он вцепился обоими руками в холодные железные перила и только помощь опытного кондуктора и усилия спускавшихся сверху пассажиров, прибывших на встречной кабинке, позволили оторвать его и в конце концов доставить на третий этаж.
Высота в двести семьдесят шесть метров казалась совершенно нереальной и ощущение страха, охватившего Владимирова во время пересадки, почти отпустило его. Он даже решился подойти к наружной стене галереи и взглянуть через закрытый сдвижной стеклянный ставень на Париж. Эйфель предупредительно взял со стола, заваленного картами окрестностей Парижа, биноклями и зрительными трубами, одну такую подзорную трубу и подал ее Артемию Ивановичу.
— Взгляните через нее, мсье, вы будете поражены.
— В какой стороне находится Марли? — спросил Владимиров.
— На западе, — подсказал Джевецкий. — Вам нравится Марли?
— Нет, но там осталась одна моя знакомая.
— Мсье Гурин хочет посмотреть, не изменяет ли ему эта ветреная особа с тамошним префектом, — сказал Фаберовский и решительно отнял у Владимирова трубу. — Пан Артемий, купите в буфете к кофе каких-нибудь профитролей, буше или эклеров.
Пока Артемий Иванович ходил в буфет, Эйфель отпер дверь и провел Фаберовского с Джевецким к себе в кабинет. Его оригинальное жилище располагалось посреди восьмиугольной платформы третьего этажа между четырьмя железными арками, сходящиеся вершины которых служили опорами следующей площадке, на которую вела винтовая лестница. Как объяснил хозяин, публику туда не пускали, поскольку там располагался гигантский электрический прожектор, могущий освещать пространство до семидесяти верст в окружности, а также термометры, психрометры, барометры и ветромеры.
— Я так увлекся, Этьен, зрелищем колбасника, которого твой знакомый заставил облизывать мою башню, — вдруг спохватился Эйфель, — что забыл в ресторане внизу свой золотой портсигар. Прошу прощения, я оставлю вас ненадолго. Если вам будет скучно, можете прослушать что-нибудь на фонографе, — Эйфель кивнул на диковинное сооружение с горизонтальным металлическим барабаном и раструбом наверху. — В прошлом году мне подарил его во время выставки сам Томас Эдисон; между прочим, это единственный фонограф в Европе.
Он поспешно оставил свое жилище, а Джевецкий, повертев в руках бумажный барабан с записью, безо всякого интереса вернул его обратно на столки и уселся на стул.
— Пока вашего начальника нет, — сказал он Фаберовскому, — должен предупредить, если вы этого еще не знаете. Мои лодки уж несколько лет как признаны утратившими боевое значение и поставлены на прикол. Вы никогда не пробовали на велосипеде сдвинуть груженую телегу, пан Фаберовский? А вот если бы попробовали, то поняли, что человек слишком слаб, чтобы использовать его силу в качестве движителя. В восемьдесят пятом году я решил поставить на одном аппарате электрический двигатель и вооружить его торпедами, а второй оборудовать гидрореактивным движителем. Мой приятель, инженер Дюфлон, предложил разместить заказ на электродвигатель в фирме «Бреге», которую он представлял в Петербурге, но она отказалась его выполнять. Пришлось мне самому проектировать электродвигатели в одну лошадиную силу и электроаккумуляторные батареи. Я испытывал оба аппарата на Неве и тот, что с электродвигателем, показал скорость против течения четыре узла, а с гидрореактивным двигателем — меньше трех. И потом гидрореактивный движитель на деле оказался слишком сложным, чтобы с ним стоило продолжать возиться. Поэтому мой вам совет: оборудуйте аппарат, который вам выделят, электрической машиной. Я сам требовал переделать все построенные аппараты в аккумуляторные, но в морском министерстве не верят в будущее электродвигателей.
— Да, — согласился Артемий Иванович, входя с полной эклеров коробкой в кабинет, — я тоже это электричество не люблю. Я однажды уже помогал в гимназии учителю физики показывать опыты с электрической индукционной машиной, потом до конца урока из глаз искры сыпались… Какое уж тут будущее!
Джевецкий удивленно посмотрел на Владимирова:
— Ну, как знаете…
— Если б хоть на паре, куда бы ни шло… — Артемий Иванович поставил пирожные на стол и скептически оглядел жилище Эйфеля. — Очень похоже на каюту в подводной лодке. Даже балки с заклепками, о которые бьются головой. Скажите, Степан Карлович, а на вашей лодке есть орган, как на «Наутилусе» господина Жюля Верна?
— Конечно, есть. Педальный.
— Как жаль, — расстроился Артемий Иванович. — Я совсем не умею играть на органе. Но вот орган, Степан Карлович, можно было бы сделать и на электричестве.
Не приученный к столь пародоксальному мышлению Артемия Ивановича, Джевецкий некоторое время растерянно молчал, но потом счел за благо сделать вид, что просто не заметил дурацкой реплики Владимирова, и вновь обратился к поляку:
