С трудом преодолевая дикую тряску, Лютгер, к радости всех спутников, начал зачитывать отрывки из книги. Баварцы, говорилось в ней, духовно ни рыба ни мясо; они без желания совершают паломничества и более привержены к земледелию и разведению скота, чем к войне; они не особенно склонны воевать, любят сидеть дома и с неохотой отправляются в чужие страны; баварцы много пьют, имеют много детей и мало занимаются ремеслами; они не ценятся как торговцы, а потому купцы не очень часто посещают их.
Последнее замечание заставило торговца сукном из Ахена громко рассмеяться, и он все повторял:
— Как думаете, почему я еду в Вену, а?
Так, под солнечным небом, в веселом настроении добрались они до плодородной долины, которую оставил Изар, прежде чем вернуться в свое спокойное русло. Урожай на полях, простиравшихся, насколько хватало взгляда, и разбитых в строгом геометрическом порядке, был собран, но не вспаханная еще земля давала достаточно пищи для фазанов, рябчиков, серых куропаток, дроздов и перепелов, взлетавших целыми стаями, когда фургон проезжал мимо.
Сама же река славилась способностью приносить огромные богатства и внезапно делать бедняков рыцарями удачи. Изар, в истоках своих бурная горная река, нес с собой золото, и многие из тех, кто попытал счастья, могли сказать, что уже с первой лопатой выносили на свет не меньше трех блесток золота. Поэтому между Моосбургом и Платтлингом было основано соответствующее общество, а монопольное право разведки полезных ископаемых выкуплено герцогом, а именно Людвигом Богатым.
Сначала вдали показалась острая колокольня Ландсхута — столицы герцога Баварского. Леберехт никогда еще не видывал такой высокой башни. Сам же город в основной представлял собой вытянутый с севера на юг уличный базар, вокруг которого теснились, лепясь друг к другу, гордые здания с фронтонами. Там же находилась и почтовая станция. В немецких землях город обрел известность девятнадцать лет назад, когда герцог Георг Богатый женился на дочери польского короля и сделал свою свадьбу поводом для величайшего торжества, которое когда-либо праздновали в Германии. Ландсхут все еще жил этой славой.
Поскольку в городе был лишь один монастырь — того самого ордена, что так не нравился и Лютгеру, и Леберехту, — они, как и прочие приезжие, предпочли заночевать на почтовой станции, напротив высокой колокольни. Один взгляд на шпиль этого сооружения вызывал у многих людей головокружение.
Был уже вечер, когда они заняли свои комнаты, и Леберехт незаметно шепнул Марте, что ей лучше оставаться у себя, потому что монахиням не пристало переступать порог трактира. Позже он принесет ей чего-нибудь поесть.
На ужин подали кровяные и ливерные колбасы и кислую капусту, которой славилась эта местность, — настоящий пир после монастырской пищи последних дней. Еду запивали красным бургундским, из винограда, который особым образом выращивался на холмах вокруг города.
Профессор из Рима с восторгом отдал должное колбасам, но, попробовав местное вино, воскликнул:
— О, счастливая земля, где уксус, который в прочих местах готовят с таким трудом, растет сам собой!
А когда вино пригубила Франческа (так звали дочку итальянца), она скривилась в гримасе и выплюнула его. Впрочем, гримасничанье было любимым занятием девушки, которая не отличалась красотой, но была наделена болтливостью франкской рыночной торговки. Ее единственное, если можно так сказать, достоинство состояло в том, что Франческа, как и ее отец, умела разговаривать на всех мыслимых языках.
Леберехт сидел за столом как на иголках, ибо знал, что Марта ждет одна в своей комнатке в верхнем этаже, и ничего не желал больше, чем перекинуться с ней словцом. Несмотря на то что сердце юноши ликовало, поскольку побег состоялся, беспокойство его росло, так как он все время думал, удастся ли ей без документов на поездку пересечь все границы. Он уже собирался подняться наверх с тарелкой капусты и колбасок, как брат Лютгер, с большим удовольствием вкушавший красное вино, перегнулся через стол и спросил:
— Куда это ты собрался с колбасками?
— Отнесу монахине немного поесть, — смущенно пробормотал Леберехт. — Я обещал.
Тогда Лютгер забрал у своего послушника оловянное блюдо и сказал:
— Позволь, это сделаю я. — И, прежде чем Леберехт успел что-либо возразить, монах скрылся через заднюю дверь сумрачного трактира.
Леберехт хотел ринуться следом, ибо опасался, что может произойти нечто непредвиденное. На мгновение он растерялся и не знал, как ему поступить, но потом осознал, что это поручение скорее пристало бенедиктинцу постарше. К тому же он стал свидетелем разговора между ахенским купцом-суконщиком и итальянским профессором, который привел его в сильное волнение. Профессора звали Лоренцо Альбани; он преподавал в университете Рима математику и астрономию и, как выяснилось, увлекался звездами ничуть не меньше, чем ландсхутским бургундским, которое он, впрочем, все еще бранил.
Возможно, крепкое вино было причиной тому, что у Лоренцо развязался язык, и умный профессор без всякой просьбы со стороны остальных начал рассказывать о своей жизни и причинах предпринятой им поездки. Итальянца слушали довольно внимательно, и лишь неуместные замечания его словоохотливой дочери, на которые Альбани постоянно реагировал яростным "Silentio!",[61] прерывали этот рассказ. Леберехт, пытаясь представить себе встречу Лютгера и Марты, краем уха услышал, что профессор возвращается из Утрехта, где он хотел отдать замуж свою дочь, эту неугомонную трещотку. Но ни избранный профессором медик (итальянского происхождения и с солидным состоянием), ни его разговорчивая дочка (наполовину сирота после ранней смерти матери) не понравились друг другу; сказать по правде, они накинулись друг на друга как кошка и собака, и пришлось уехать, так ничего и не добившись. Франческа скроила хвастливую гримасу, как капитан Спавента.[62]
Тем временем брат Лютгер постучался в комнату Марты, и та отворила ему, думая, что это Леберехт. В результате Лютгер неожиданно для себя увидел женщину в длинной белой рубахе, которую ни в коей мере не портили коротко остриженные волосы. Мгновение оба стояли молча, уставившись друг на друга.
Лютгер, который первым обрел дар речи, пробормотал извинения и хотел уже удалиться, как Марта вдруг сказала:
— Брат, если правила вашего ордена не запрещают заходить в комнату монахини, я бы попросила вас остаться на пару слов.
Лютгер, явно смущенный, опустил голову и зашел внутрь. Затем он поставил тарелку на маленький квадратный столик, стоявший в углу комнаты, и посмотрел на женщину.
Марта накинула свой дорожный плащ — белое одеяние с множеством складок — и, присев на кровать, начала без предисловий:
— Я сразу заметила, что вы, брат, сомневаетесь в моем духовном сане. Возможно, мне просто не хватает способностей к лицедейству. Поэтому я больше не хочу водить вас за нос и скажу правду; да, я не кларисса и, как и Леберехт, затеяла это переодевание, чтобы бегство мое осталось незамеченным.
Брат Лютгер вопросительно посмотрел на Марту.
— Вы были знакомы с Леберехтом раньше?
Марта запахнула свое одеяние на груди, как будто ей стало холодно.
— Я знакома с ним столько же, сколько и вы, брат Лютгер, я…
— Да?
— … его приемная мать и…
— И?..
— …его возлюбленная.
Брат Лютгер, человек довольно спокойный, которого, по мнению многих, ничто не могло вывести из равновесия, был охвачен смятением. В этот момент казалось, что монах не знает, что делать со своими руками. Наконец он сложил их у подбородка, как для молитвы.
— Значит, вы — Марта Шлюссель, жена трактирщика с Отмели?
Марта кивнула.
— Теперь можете судить меня.
— Вздор! — воскликнул Лютгер. — Даже Господь наш Иисус простил грешницу Магдалину. Только почему вы не посвятили меня в свои планы? Знаете ли вы, какой опасности подвергли меня? Что вы намерены делать?
Марта не ответила ни на один из вопросов монаха. Она пристыженно опустила глаза и, сложив руки меж колен, принялась рассказывать о том, что любовь ее не мимолетная вспышка, что этому чувству семь лет и что архиепископ и палачи инквизиции шантажировали не только ее, но и Леберехта. Поскольку "церковники угрожали им, бегство стало единственным выходом. По законам Церкви супружеская измена безоговорочно прощается мужчине, в то время как женщину карают как убийцу. А она не желает закончить жизнь на костре.
— Я знаю, — ответил монах и начал ходить взад-вперед по комнате. — Если Церковь назначает минимальное наказание за посещение священником борделя и высшее — за погребение человека, отлученного от ее лона, то это не соответствует моему представлению о христианстве.
